Исаак Дан - Весна

Но дни неумолимо летели вперед. Несли Аню на своих плечах. Она заскакивала домой иногда. Ненадолго. Что-то искала и приводила в порядок. Временами болтала по телефону. Те, кто совсем недавно, казалось, забыл о ней, теперь звонили разом, куда-то звали, приглашали, расспрашивали. Но Аня была занята. Разговоры утомляли её, хотя она легко щебетала ни о чём и постоянно смеялась. Но потом – не снимала трубки. Это напрасно задерживало.

Они встречались теперь, когда было светло. Аня не боялась, что её могут увидеть вместе со Спиритом, они жадно целовались на глазах у людей. И Джек лаял, метался вокруг, ещё больше привлекая любопытство посторонних. Они бродили подолгу, прощаясь со светом и встречая темноту. А темнота приходила поздно.

Правда, люди, на машинах и пешие, непрестанно стремились им помешать. Преградить путь. Обдать грязью. Брести так близко, чтоб слышать их разговор. Раздражать этим Джека. Идти навстречу и заставлять их распускать объятия. Пялиться на них удивленно, завистливо и даже – отчего же? – со злобой и ненавистью.

В Битце просохли не все тропы, а те, что просохли, заполнились людьми. Старухами, без устали толкующими между собой, бегунами, мамашами с детьми, юнцами с пивом. Дотемна они мельтешили перед Аней, Спиритом и Джеком. А в темноте лёгко было зайти не туда и увязнуть. Дотемна люди торчали в прежде пустынных двориках. С темнотой там появлялись компании. С водкой или с гитарами. Дотемна автомобили и пешеходы сновали по старым московским переулкам. А возвращаться слишком поздно Аня и Спирит не могли. Нужно было успеть до закрытия метро уехать в квартиру Милы.

Если не успевали, дни окончательно сливались с ночами, и Аня переставала спать. Она так и не сумела привыкнуть к его логову. Смутный, но неотступный страх редко оставлял её там. Конечно, она забывала обо всём, пока Спирит ласкал её. Пока владел ею, и в ритм движений их тел трещала старая тахта. Но потом. Она не могла смотреть вверх. Ей казалось, что потолок катится на неё. Не могла повернуться к стене. Чувствовала, как окно позади неё всё выше поднимается над домами вокруг – не в апрельское небо, в зияющий сумрак. Было жутко, хотя она и понимала, что так не может быть. Что цветы не могут шептаться за её спиной. Что дом не может раскачиваться с нарастающей амплитудой. Что глупо, когда каждый шорох заставляет её вздрагивать. Но – она лежала на тахте, вытянувшись по струнке. Сидела на ней, охватив ноги, превратившись в напряжённый комок. Ни нежные слова и прикосновенья Спирита, ни теплота Джека не спасали её. Аня не могла сомкнуть глаз. Часто Джек и Спирит вели её назад, к маме, уже глубокой ночью. На улице страх сразу покидал Аню. Наверное, она засыпала прямо на улице. Потому, что никогда не помнила этих возвращений. Ночь превращалась в сонливое утро в одинокой постели. Под настороженную возню мамы. Мама молчала. Ни о чём не спрашивала. Подчёркивая каждым движением – видишь, я ни о чём не спрашиваю. Хотя давно пора бы спросить.

Куда лучше было успеть и уехать в квартиру Милы. И пустынные поезда в метро хватали и тащили уже их двоих. Ночи бежали перед Аней. Несли её на своих плечах. К объятиям куда более крепким, чем они могли позволить себе в вагоне. Маховик дней и ночей мчался безудержно. Неостановимо.

Но, увы, перед этими мгновениями ждало расставание с Джеком. Он не лаял, не скулил. Молча укладывался рядом с низкой тахтой. Опускал голову на передние лапы. Смотрел. Скорбно. С неутолимой печалью. Аня сжимала веки. Но взгляд его оставался с ней надолго. Глаза его вдруг вставали перед Аней, уносимой хороводом ночей и дней. На секунды прерывая его безостановочное вращенье. Напоминая о тягучих днях пугливых надежд и сомнений и бесконечных ночах необъяснимых тревог. Но Аня представляла, какими ласками вознаградит пса. Вспоминала, как им было хорошо втроём. И неутолимо печальные глаза отступали. К сожалению, с его размерами, Джека нельзя было незаметно провезти в метро. На своих ногах или на нескольких разных автобусах добираться до квартиры Милы было неудобно. Отняло бы полночи. У Ани вертелась в голове мысль, просто предложить Спириту перебраться к Миле, даже если б она внезапно вернулась, с её стороны не было бы упреков, Аня знала. Но пока не решалась сказать Спириту.

И ночи в квартире Милы они проводили только вдвоем.

Им не нужно было электричество, хватало бликов свечей. Им не нужны были шторы, просветы окон зияли в ночь, форточки были распахнуты, чтобы соединить Аню и Спирита с уснувшим городом. Они не пьянели, сколько бы не уходило вина, и были во хмелю после первых глотков. Которые дарили друг другу, передавая терпкое вино из губ в губы. Они не знали одежд и не ведали не только стыда, но даже и холода – вовсю топили, выполняя план по зиме – их тела мучал жар, и они наслаждались своей наготой. Они не помнили времени, ведь время остановилось здесь давно, и пухлые младенцы с обломками позеленевшего от старости, но ещё грозного оружия в руках сторожили остановившееся время.

И оно не смело бежать.

Чтобы губы их соприкасались бесконечно. Чтоб пленительно и плавно кисти Спирита скользили по Аниному телу. Чтобы плоть его входила и входила к Ане внутрь, и Аня задыхалась от восторга. Чтоб его лицо опять пряталось у Ани на груди, и его жесткие волосы щекотали Анину шею.

Чтобы они могли говорить ненасытно. Словно слова, которые он и она привыкли таить в себе, вдруг безудержно захотели воплотиться в звуки. Чтобы они могли молчать. Крепко обнявшись, чутко ловя дыхание друг друга. Чтоб могли засыпать внезапно, внезапно проснуться для новых ласк, новых бокалов вина, новых слов. Внезапно нежить друг друга и соединяться в соитье во сне, в полудреме. И не могли вспомнить потом, что было прежде – потухший огарок или сиянье свечи, густая тьма за окном или первый проблеск рассвета.

Неужели и правда, недавно пропасть разделяла их. Неужели и правда, мягкие и дорогие черты его лица несли на себе маску непокорного страдания, отречения, одиночества. И печали. Аня вспоминала и не верила. Иногда со страхом искала в нём прежнего Спирита. И, к счастью, не находила. Казалось, всё в нём осталось таким же – и было совсем не таким. Его движения были выверены и плавны, будто почти неподвластны ему, но в этом не оставалось ощущения, что он двигался, как идеально отлаженная машина. Его воля и страсть, не скованные сомнениями и оглядками по сторонам, вели его руку, когда она забирала себе Анину ладонь, его голову, опускающуюся к ней на грудь. Голос его звучал гортанно, глухо, но никогда – так, словно был обращён в пустоту, каждое слово было предназначено Ане, только Ане. Аня не боялась бездны в его глазах. Бездна до краев была заполнена обожанием. Аня была счастлива раствориться в ней.