Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Полученное в натуроплату зерно отвозят на подводах к булочнику и к мельнику. Мельник тоже печет хлеб. Но у него хлеб кислый и непропеченный. Только кто задолжал булочнику заказывает хлеб у мельника. В день выплаты вечером все рабочие идут рассчитываться по лавкам. У Кляйнерманов этим делом занимается мать. «Тебя там обманут», — говорит она отцу. Но и мать в результате возвращается без денег. В задранном фартуке она приносит стиральный порошок, солодовый кофе, соль, пакетик перца, немного повидла в бумаге, новую тетрадь для Лопе, пакет булавок, два мотка штопки и прочие мелочи, которые поизрасходовались за долгий месяц. Но не всегда ей так везет. Бывает, она вообще ничего не приносит. И даже часть хлеба остается неоплаченной и выгрызает кусок из заработков следующего месяца.

— Вот и опять я не смогла купить у него шерсти, а на вас все так и горит. Это ж надо, какие дыры. — И она садится, поджав губы, и шьет подследники из мешковины. А Липе под свои деревянные башмаки поддевает портянки.

Приличных чулок нет совершенно. А как на грех в ближайшее воскресенье дети должны идти на это дурацкое поминание. Управляющий, а за ним и смотритель всех оповестили: «Будет публичное поминание усопшей императрицы в трактире у Тюделя. Явка всех работников с женами и детьми весьма желательна».

— А танцы потом будут? А дармовое пиво? — осведомляется кучер Блемска в конторе.

— Танцы на поминках не совсем уместны, но пиво, возможно, будет. А хоть и не пиво, так кофе для женщин и тому подобное. Вполне возможно.

Чулки с пришитыми к ним подследниками из мешковины мало смущают Лопе. Он может надеть материны высокие ботинки со шнуровкой. Мать все равно их больше не носит. Каблуки, говорит, чересчур высокие. В высоких ботинках не только мешковина, но и весь чулок укрыт до середины.

Как ни странно, танцы у Тюделя все-таки состоятся. Рабочий ферейн велосипедистов справляет свою очередную годовщину. Любой владелец велосипеда, будь то шахтер или крестьянский сын, может стать членом рабочего ферейна велосипедистов. Из сельскохозяйственных рабочих ни у кого велосипедов нет.

— Когда велосипедисты заказывали помещение? — раскатывается над стойкой и по всему залу голос управляющего.

Вильгельм Тюдель начищает пивной кран, пытаясь скрыть за ним свое лицо.

— Я спрашиваю, когда они заказывали?

— Три дня назад, — сокрушенно пожимает плечами Тюдель.

— А я когда заказывал?

— Сразу, как она померла.

— Верно, а произошло это почти неделю назад.

— Но ваших-то будет не так чтобы много, весь зал им все равно не понадобится.

Коммерческие соображения придают Тюделю храбрости.

— А ты почем знаешь, сколько их будет?

Тюдель снова отступает к поставцу с посудой.

— Ежели бы у них не сравнялось как раз два года, да еще они с тех пор отмечали у меня и освящение знамени, и первую годовщину, и Новый год, и звездную гонку, и спортивный праздник — и все как есть отмечали у меня.

— При чем тут звездная гонка, при чем освящение? Ты, тюфяк, неужели не понимаешь, что речь здесь идет совсем о другом?

Тюдель именно что не понимает. Клубная комната достаточно велика для панихиды. Кроме того, велосипедисты заказали три бочки пива, а на смерть императрицы от силы закажут кофе. Он молча снимает с полки граненую бутылку водки и молча наливает управляющему.

Управляющий поспешно хватает рюмку, закидывает голову далеко назад, рот его под вытянутыми в стрелку усами превращается в зияющую дыру, где водка исчезает, словно в буксе неподмазанного колеса.

Тюдель снова наливает. На сей раз управляющий споласкивает предварительно рот и зубы, потом, коротко булькнув, тянет руку за третьей рюмкой.

— Ирония, — изрекает он, — ирония судьбы! Красный ферейн отплясывает на панихиде по императрице! Понимаешь, ослиная башка, что ты наделал?

Является садовник Гункель и спрашивает, куда ему поставить два деревца в кадках. Работницы приносят букеты темных роз из питомника милостивой фрейлейн.

— А, черт подери! Отнесите их в клубную комнату! Эти собаки тоже придут — это ж надо! Еще одну!

Он снова поворачивается к Тюделю, который уже успел водрузить бутыль обратно на полку.

Не здороваясь, входит председатель ферейна.

— Ты пиво не забыл поставить на лед?

Тюдель кивает. Управляющий тем временем сам себя обслуживает. Потом, звучно прокашливаясь, он проходит в клубную комнату, куда уже прошел Гункель и обе женщины.

Праздник у велосипедистов начинается в пять часов в большом зале. В семь клубная комната начинает заполняться пришедшими на панихиду. Его милость хотел просто-напросто ее отменить. Потому что этот проныра Тюдель решил, что для панихиды достаточно велика и клубная комната. Взбодренный огненной водой, управляющий пытается выступить в роли миротворца. Он заполняет библиотеку раскатами своих аргументов:

— Я позволю себе заметить, что клубная комната и в самом деле имеет достаточные размеры.

— А что говорит госпожа пасторша? В полном ли составе придет ее патриотический женский ферейн?

— Придет, придет! Что ей еще говорить? С моей точки зрения, если мне позволено будет заметить, сочетание панихиды с танцами очень благоприятно. Чтоб, по крайней мере, все увидели, как… — он подыскивает нужное слово, — как кощунственно ведут себя красные. Я хочу сказать, во избежание недоразумений, надо бы в речи, я хочу сказать, надо бы в тексте речи…

Его милость задумчиво поворачивается к письменному столу. На столе лежит текст речи. Его милость решает не отменять панихиду.

Женщины, принесшие розы, под ручки отвели Фриду Венскат в клубную комнату. Фрида будет сидеть за кассой. Это для нее неплохо. Это для нее вообще лучше всего. Под столом кассы она может спрятать свои ноги. Они засунуты в суконные туфли — словно в две лодки. Фрида тоже сделала все от нее зависящее, чтобы украсить торжественную церемонию. На обрывке полотнища она вышила зеленым бисером надпись. Обрывок вырезан в форме солнца, и все это, вместе взятое, приколото кнопками к трибуне. А сколотил трибуну усадебный каретник.

«Покойся с миром» — такими словами сопровождает Фридина вышивка усопшую императрицу. «Покойся» получилось крупнее, чем «с миром», и сами буквы немного заваливаются набок. Стоят на шатких ногах — все равно как вышивавшая их Фрида.

Являются первые дети. Они робко жмутся к стенке и таращат глаза на Фриду. Фрида укрепила в волосах черный бант. Торжественно, как заезжая гостья, сидит она перед двумя поставленными одна на другую жестяными тарелками — это касса. Басовые раскаты танцевальной музыки сотрясают двери и стены. Двое конфирмантов втаскивают переносную фисгармонию пастора и молча ставят ее подле трибуны. В дверь заходят все новые и новые люди.