Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Зима жалобно завывает в печных трубах. Под снегом оглобли кажутся вдвое толще. Молотилка стрекочет от темна до темна. Рождество, забой рождественской свиньи, картофельные клецки и новая шапка с подшитыми наушниками. От Фердинанда — в первый день рождества — жареная селедка, а еще письмо для жены управляющего и кусок шоколада за услугу. Вечерами, когда неизвестно, чем заняться, можно подавать отцу прутья, если тот вяжет веники, а можно играть с Трудой в семью либо с Элизабет в звериного доктора. Потом после долгих, нескончаемо долгих недель с мокрыми чулками в стертых от катания по льду деревянных башмаках — весна с игрушечными сурками из глины, громоздящиеся друг на друга лягушки, камни летят в поющих скворцов, кошки орут на чердаке, горы одуванчиков, срезанных на корм для кроликов. Фарфоровые коровы под скамьей в парке заменены на овец из вербных сережек. Оплеуха от садовника — за вербу, но и похвала от управляющего — за кражу из гнезд воробьиных яиц, дыры в штанах множатся, как мыши. Матери нужны нитки. Лопе должен сходить за нитками к булочнику. Булочница, с губами, гладкими, словно консервная крышка, и с двумя белыми гребенками в черных волосах, переспрашивает:

— Пряжа?.. А разве вы?.. — И листает в книге. — Нет, скажи матери, чтобы сперва расплатилась со старыми долгами.

Лопе идет от нее к лавочнице Крампе и снова просит ниток, белых и черных. Лавочница задумчиво склоняет голову к плечу.

— А за вами не остался должок? — Ее толстые пальцы с шорохом ворошат гору грязных записок. — А-а, вот оно: еще семнадцатого августа прошлого года. Вот погляди, моток ниток, пачка жевательного табака, три селедки — всего на семьдесят пфеннигов. Когда платить собираетесь?

Лопе не отвечает. Он хочет уйти. Лавочница кряхтит. Потом она спрашивает:

— А ты сам еще не желаешь зарабатывать? Такой здоровый мужик.

Лопе вопросительно глядит на нее.

— Давай помоги мне пересчитать одну бочку селедок. Я совсем не могу нагибаться.

Он идет за ней в соседнюю комнату. Она так грузно скатывается вниз по ступенькам, словно под юбкой у нее вериги.

Они считают. Лопе подает ей селедку в красные руки. Она считает вслух, и синие губы шлепают одна о другую. Потом она опускает каждую селедку по отдельности в бочонок с коричневой жижей.

— Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, не так быстро, я задохнусь. — Крампиха влажно закашливается и сплевывает во двор через открытое окно. — Хорошая селедка, жирная, сколько их у нас?

— Восемьдесят восемь.

— Да, верно. Молодчина! А почему бы, собственно, тебе не приходить ко мне каждый день и не узнавать, не надо ли в чем подсобить?

Лопе кивает.

— Девяносто одна, девяносто две… — Они считают долго и на триста сорок седьмой селедке оба сбиваются со счета.

— Ты бы лучше следил, я, бывает, и отвлекусь…

Они начинают считать по новой. Так и есть: триста сорок семь. Селедок в бочке осталось на самом донышке. Лопе уже целиком перевесился через край. Его руки, словно из шахты, извлекают на свет божий все новых и новых рыбин.

— Девятьсот девяносто семь, девятьсот девяносто восемь… — Лопе шарит руками в едком рассоле. Больше ничего нет. Его заставляют еще раз перегнуться, он шлепает, роется — ничего, ни хвостика.

— А, чтоб те… Видишь, какое кругом надувательство. Полагается быть тысяче. Будь свидетелем, когда приедет разъездной торговец. Двух селедок не хватает, стало быть, на двадцать пфеннигов меня обсчитали, так и без гроша остаться можно.

Лопе слизывает рассол с пальцев. Он помогает лавочнице выкатить во двор пустую бочку и здесь же моет руки у насоса. За свою работу он получает блокнот, — такие ради рекламы дают в придачу к товару фирмы солодового кофе, — и еще он получает моток ниток.

— Блокнот причитается тебе за работу, а нитки я поставлю в счет, чтобы мать попомнила, когда будет очередная выплата.

Лопе шагает вниз по деревенской улице, обнюхивая свои селедочные руки, и листает блокнот. Он очень доволен. Он заработал что-то своими руками. Теперь его руки пахнут сделанной работой. Теперь он может рисовать огрызком красного карандаша у себя в блокноте. Пожалуй, даже красные цветы, как их рисует Фердинанд.

— Последи за Элизабет, а я пошел на работу!

С такими словами обращается Лопе к Труде, прежде чем уйти после обеда к лавочнице. Перед уходом Лопе моет руки и причесывается на свой манер. Теперь он может сам дотянуться до гребня, такой он стал большой.

Лавочница сидит посреди магазина в кресле и охает. Одновременно она жует рожки, слойки и хворост и запивает все это кофеем.

— Хорошо, что ты пришел, мальчик, сердце у меня опять не желает работать. Сбегай к овчару, к Мальтену, принеси мне от него сердечных капель. Вот здесь лежат пять марок. Смотри не оброни, а Мальтену скажи, что мне нужны самые крепкие, самые-самые. Сердце у меня лежит в груди, словно камень, только трепыхнется время от времени — и всё. — Она проверяет карманы его штанов — нет ли там дыр, и своей рукой кладет туда деньги. — А теперь прижми карман рукой и ступай, только медленно, чтоб не выпали, а по дороге все время проверяй, там они или нет.

Лопе идет, словно паралитик, прижимая ладонь к боку.

Мальтен выслушивает его и ухмыляется. Его серая, замшелая борода дергается взад и вперед.

— Пусть жрет поменьше. У нее сердце плавает в жиру, словно желток в яйце.

Лопе не слушает, он гладит Минку и смотрит по сторонам. Все как было, только на карнизе прибавились две банки с лягушками.

— Ты убил змею?

— Да. И у нее было полное брюхо.

— Слушай, ты мне обещал, помнишь, еще зимой, ты обещал мне рассказать одну историю, ты не забыл?

Мальтен ничего не забыл.

— Ну ладно, варево еще все равно не готово. — Он поворачивается спиной к своим котелкам и садится на край постельного сооружения.

— Собаку выпусти, не то козел заберется в виноградник.

Лопе возвращается и садится на скамеечку, что под березовым креслом Мальтена.

— Было это в стране Могурк. Жил там человек по имени Агятобар. И у него было много-много братьев. Каждый день Агятобар и его братья работали от первого крика петуха, до первого крика совы. И были они прилежны, как птицы. А когда в сумерках они возвращались домой, на их робах зияли дыры, огромные, как коровий рот, ей-же-ей, говорю я тебе — как коровий рот. И весь свой заработок они изводили на то, чтобы зашить дыры. Когда утром они выходили на работу, нигде не было ни единой дырочки, а когда к вечеру возвращались домой, опять сквозь прорехи виднелось голое тело. Настали голодные времена, братья так и бегали в дырах, потому что весь свой заработок они проедали.

А господином в той земле был Чагоб. Тот носил шелковые платья и жил во дворце. Он забирал урожай, который вырастили братья, и приказывал, что́ им надо выткать. Ему было нужно все, что они ни построят. У него было много жен и много лошадей. Когда у Чагоба была охота, он выплачивал Агятобару и его братьям их заработок. Когда же охоты не было, он ссылался на короля, которому нужно отваливать целую мерку налогов, и отпускал Агятобара и братьев по домам без всякой платы. Отпускал в нужду и в горе — вот каков он был, этот Чагоб. — Мальтен сплевывает на пол. — Однажды ночью голодному Агятобару в их каморке явилась фея. Руки у нее были как сотовый мед, а ноги — как цветочные лепестки, черт меня забодай, — такие у нее были руки и ноги. И коли память меня не подводит, платье на ней было из стеклянной пряжи. И глаза у ней сверкали, словно капли росы на солнце. Вот чудо, правда?