Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

— Просить подаяние я не стану, — резко перебивает Матильда речи милостивого господина. — Если я каждый день с пяти утра до десяти — одиннадцати вечера на ногах, а денег все равно не хватает, чтобы справить хоть какую тряпку для себя или для детей, значит, моей вины тут нет. Будь мир устроен по справедливости, тогда бы… Ведь не скоты же мы…

— Я понимаю, Матильда, для тебя одной оно, может, и хватило бы, но вот дети… и не надо забывать, что твой муж… он ведь… Мне доводилось слышать, он нередко захаживает к Тюделю… Выходит, на Тюделя у вас денег хватает. Или тоже нет?

— Это еще не самое страшное. Пьет-то он больше с горя, потому что с радости — да какая же у нас, прости господи, радость? Самка и одна выкормит троих птенцов, даже если самца сожрет кошка. То-то и беда, что у человеческого зверья не все делается по справедливости, — начинает возбуждаться Матильда. Теперь ее щеки отливают синевой.

Господин фон Рендсбург отвечает с предельной кротостью:

— Дурочка ты дурочка, кто это тебе наплел?

— Наплел, наплел… Будто у меня у самой глаз нет.

— Да-да, глаза у тебя есть. И ты, неразумная, воображаешь, будто видишь что-то своими глазами, но глаза у тебя затуманены завистью. И рассуждаешь ты, как дитя. Вот, прошу тебя, — господин фон Рендсбург поднимается из мягкого кожаного кресла, — прошу тебя, сядь на мое место, если ты воображаешь, будто здесь можно сидеть весь век без забот и без хлопот. — Спинка и подлокотники кресла поблескивают на солнце, словно кожура молодых каштанов.

Но Матильда отмахивается мускулистыми руками. И недовольно мотает головой.

— Да не об этом же речь…

— Я тебе одно скажу, — и господин снова опускается в кресло, — в тот самый день, когда ты сюда сядешь и взвалишь на себя все мои заботы, в тот самый день вечером ты прибежишь ко мне, чтобы снова поменяться местами.

— Ясное дело, один подсчитывает мух, другой гоняется за ними с хлопушкой, — говорит Матильда, и тень улыбки трогает ее губы.

— Ну вот, к примеру, тебе известно, что наша фрейлейн далеко не ребенок. Девушки ее возраста обычно уже прекрасно знают, как надо себя вести в супружеской постели. Но и сама супружеская постель, и ее мягкость всецело зависят от того, как ее выстелит отец для своей дочери. Мы ведь с тобой понимаем друг друга, у меня, поверишь ли, просто не получается, — его милость трет большой палец об указательный, — найти достойного человека, который вывел бы ее из девического состояния.

— Мне бы ваши заботы, — задумчиво говорит Матильда. — И кто это вбил бабам в голову, что без мужика им не обойтись? А сами всякий раз нарываются.

— Ты так говоришь потому, может быть, что ты… короче говоря, уж поверь мне: у каждого сословия свои заботы, заботы никого не минут, даже напротив: чем выше сословие, тем они больше.

Судя по всему, Матильда не убеждена его словами, но она молчит. Что ни говори, глупо стоять босиком перед его милостью и вести умные разговоры…

— Матильда, ты неглупая женщина, но ты совершаешь одну ошибку: ты смотришь на мир из своего закутка, вот в чем беда. К сожалению, у меня сегодня мало времени, не то бы мы… Впрочем, ладно, не забудь только, что я не стал преследовать тебя по закону… ты и сама умная женщина, ты смекнешь, что к чему…

Матильда уже подошла к дверям, она не благодарит, она не воссылает пронизанных раскаянием просьб о прощении. Лакей Леопольд открывает дверь. Но тут его милости приходит в голову еще одна мысль:

— Кстати, я надеюсь, твой мальчик останется работать в имении. Тут, я думаю, и толковать долго не о чем.

— Где останется мой мальчик? — Матильда круто поворачивается.

— Поговаривают, что ты хочешь отдать его на шахту.

— Шахту? Если бы и хотела… не могу же я босиком послать его туда.

— Не говоря уже об этом, что делать такому пареньку на шахте? Он до срока сгорбится и изработается. Здоровье, ей-ей, стоит дороже, чем несколько лишних пфеннигов, которые он там получит. Пашня, земля — вот кто наши истинные кормильцы, попомни, Матильда.

— Оно и видно, — не может удержаться от колкости Матильда.

— Смотри, ты еще не шагнула за порог, а уже проявляешь неблагодарность. Придется мне всерьез подумать о том, не лучше ли…

Но Матильда вышла в вестибюль, где по стенам висят африканские стрелы и рога антилоп. Натертые полы липнут к босым ногам так, словно господский дом не хочет выпускать ее.

С Блемской Лопе может говорить решительно обо веем. Они все так славно продумали и не раз перетолковали о том, как это будет, когда они вместе начнут работать на шахте. Но теперь густые облака затянули утреннюю зарю их надежд.

— Не скажу, что у шахтеров райское житье, — говорит Блемска однажды в воскресенье на кухне у Кляйнерманов, — но только так можно разорвать проклятую цепь, которая связала вас с волами. А то вы, ей-богу, словно присохли к этому сладкоречивому тирану.

— Иногда ты несешь такую околесицу, аж слушать тошно… — шипит мать и свирепо глядит на Блемску.

— Теперь он небось гвоздями тебя приколотил к своей усадьбе из-за этого поганого бумажника. Да-да, у них известная повадка…

Мать ничего не отвечает, и Блемска, ворча, уходит.

Вот каковы люди! Где уж тут миру сделать хоть один-единственный шаг вперед, когда он обеими ногами увяз в грязи.

На другое утро управляющий вызывает Лопе к себе.

— Возьми волов, которые числятся за Гримкой. На этого болвана положиться нельзя. Ясно?

Да, Лопе все ясно. Его даже пронизывает радостное чувство, — на Гримку положиться нельзя. Выходит, на него, на Лопе, управляющий может положиться? Гримка ворчит и смачно сплевывает табачную жвачку.

— Ну и бери себе на здоровье этих вонючих скотов. Что я, присужденный, что ли, к двурогим рысакам? Они только и знают, что жрать, а чего сожрали, то сзаду и вывалилось. Да у человека и рук столько нет, чтобы согнать их с места хоть на шаг, ежели они сами не желают.

Это весь овес, который отпущен тебе на месяц? — спрашивает Лопе, перевешиваясь через край ящика.

— Да, слава тебе господи!.. А как же иначе… Они жрут-то как… не успеешь насыпать ящик, а в нем уже опять пусто. Разрази меня гром, и меня, и мою старуху, и всех моих детушек, ежели я сплавил хоть одно-разъединое зернышко… Они ведь все равно, как вши, волы эти, знай себе жрут и жрут!

— Ты доложи, не то недостачу на тебя запишут, — советует ему вечером Блемска. — Скотину нельзя морить голодом, не то мы будем ничуть не лучше, чем разные кровопийцы в своих замках.

Но Лопе даже и не приходится ничего докладывать. На другой день управляющий сам заглядывает в фуражный ящик.

— Вот скотина, — бранится он и велит Лопе подняться на чердак и насыпать там мешок овса. Под тяжестью полного мешка Лопе опрокидывается на ступеньках.