Наталия Медведева - А у них была страсть

— В Ленинграде ты окажешься среди темпераментных, но глупых людей. И ты сразу это почувствуешь. Всю их провинциальность. Всех этих андеграундных художников с их старомодностью гашишной. Со всеми их пиписюльками глупыми. Я тебя тащу в мир, а ты лезешь обратно — в полумир!

— Я хочу жить свою легенду! Я охуела уже от тебя и твоих книг легендарных!

— Ты дура просто! Ты живешь легенду, свою, нашу! Ты себя со стороны не видишь. На моем фоне, может, у тебя ничего и нет. Но у тебя уже две книги. Во Франции. И в Германии. Французов-писателей на хуй не переводят, а ты пиздишь!

Но Женщина представляла, как опять будет здесь сидеть, с Писателем, с его славой, и мучиться. Потому что не сделала что-то, не пережила, не прочувствовала.

Чтобы не ругаться, они курили. Покурив, они ложились в постель. И Женщина думала: «Он моя вечная фатальная любовь, а Критик моя влюбленность, мой беспредел». И она представляла, как лежит с Критиком в Ленинграде, обнимает его за шею — вот как Писателя сейчас обнимает — и видит она, лежа с Критиком, себя с Писателем и помнит его руки и близорукое лицо с глазами волка. И ей хотелось плакать. А Писатель хотел, чтобы ей было хорошо — тогда и ему тоже, — и он был уже там, на полу, рядом с ее раздвигающимися коленками. И она подумала, что, ой, у меня там ссадина некрасивая на колене. Она вдруг представила, что если сейчас он приблизит лицо — а он приближал, разводя ее колени, — то увидит не «рану» ее влажную, а лицо Критика, как в зеркале. Не себя, а Критика увидит.

— Ой, не надо! Не надо!

И она закрылась, захлопнулась, как форточку захлопывают, двери, окно — в испуге.

— Я хочу жить нормальной жизнью. Приводить сюда женщин, — говорил Писатель, сидя на электрокоте и подгоняя Женщину собирать вещи.

Женщине было грустно-смешно. Она как-то очень аккуратно представляла, как Писатель приводит сюда много маленьких французских женщин. Таких вот, как та девушка, что заплакала, когда Женщина кричала на нее из-за чека музыкантам. И ей было стыдно — получалось, что, для того чтобы вернуть Женщину, Писатель должен был запугивать ее, оскорблять, обижать. Чтобы ей стало страшно и чтобы она никуда тогда не поехала.

В Москве и Ленинграде вводили войска. Это показывали по французскому телевидению. И было страшно. Но звонила мама Женщины и говорила, что хорошо, что военные патрулируют. Что КГБ опубликовало статистику преступности и она увеличилась в три раза, особенно мелкие уличные преступления, кражи, изнасилования и просто избиения людей. Мама только говорила, что патрули рано заканчивают — преступления все ночью, а они после 23 часов уходят.

«Человек, который хотел знать всю правду» не мог примириться с тем, что он не знает всех планов Женщины. Когда она уезжает? Она стояла в ванной комнате и собирала свои тюбики, коробочки, флакончики. И в голове у нее, как в пчелином улье, работали мысли и обрывки каких-то фраз. «Я тебя убью, если ты не приедешь», — сказал Критик по телефону. Он, значит, думал, что имеет моральное право так вот сказать. «Ты, как Гитлер, — что с тобой договариваться: ты назавтра передумаешь», — говорил Писатель. О себе он говорил, что как Святой Георгий, только промахнувшийся… И Женщина честно пыталась поймать мысль, невзначай промелькнувшую, что она не любит Писателя, — но не могла уловить такой мысли. Она смотрелась в зеркало: «Может, мне действительно важнее мои собственные чувства, переживания, и какая тогда разница — буду я с ним или нет, все равно я его люблю…» Но это было неправдой — потому что любить значило «трогать во сне и мешать жить», то есть надо было быть рядом… Она вышла из ванной и сообщила, что завтра соберет последние вещи и уйдет. «Уйдешь… А когда уедешь?» — не унимался Писатель. Он, как ребенок, решал задачку. И предполагал: «Я все понял. Ты не уедешь. Ты уйдешь, потому что это он приезжает».

Наступила ночь. Женщина лежала и вспоминала, что, когда они хорошо жили, она всегда говорила: «Опять ночь, опять спать», и писатель смеялся ее обиде на природу. Она встала и пошла в «шкаф», курить. Она уже два месяца сидела в этом «шкафу», ночами. Это был закуток малюсенький с их стенным шкафом, с громыхающими половинками дверей, с наваленными вещами, не вмещающимися в шкаф, с обувью, стоящей на полу. И Женщина сидела на полу. И здесь же, рядом, были ванная и туалет, без двери. Поэтому их вещи были влажными, особенно смокинг Писателя, который он редко надевал и только просушивал… Она сначала все время писала тут. Но потом ей стало стыдно. Но это было так глупо. Будто Писатель не был поэтом и не знал, как пишут стихи. Вдохновение-то, может, и было вызвано кем-то, но эта концентрация эмоций выливалась в образы, часто совсем не связанные с вдохновившим. Это было даже подло. Получалось, что вдохновивший никакого, вообще-То, отношения не имеет к написанному. Вроде бы даже ни при чем. И про себя Женщина подумала: «Может, я кого-то и вдохновила и вдохновлю еще, но буду ни при чем… Потому что при чем здесь Машка и все, что я написала за эти два месяца?» Она много написала. Много, по отношению ко времени сумасшедшему…

Она сидела, натянув гигантский свой свитер на колени, и слышала, как Писатель не спит, лежит на матрасах за стеной. Иногда по ковру бежал маленький бэби-тараканчик, и она пыталась поджечь его огоньком сигареты, но обычно они увиливали. Она вдруг отчетливо представила, как Писатель остался здесь один. Она уехала. Он, конечно, сильный человек, вены себе резать не будет. Он соберет волю в кулак, наденет черные свои одежды. Вот он сидит и говорит себе, что жизнь продолжается, пожили, мол, вместе и хватит, и надо иметь силы, чтобы жить дальше, выживать, и надо есть. Он приносит на подносике поесть из кухни, ставит подносик на табуреточку и ест курицу зажаренную. И потом, по привычке, ест йогурт. Простокваша по-русски. Это Женщина его приучила любить простоквашу, они все время ели ее после обеда. И он сидит, взрослый седой мужчина, в черном свитере, в очках, и держит эту маленькую баночку, стаканчик пластмассовый с простоквашей, ложечку чайную маленькую и ест… И Женщина тихо заплакала. Ей так жалко его стало, это был такой ужас: взрослый, сильный, всех победивший мужчина с этой простоквашей и ложечкой, один, и у него никого нет, чтобы пойти и заплакать.

Она потушила сигарету под струйкой из крана и пошла в комнату, туда, где злосчастная их постель была и где лежал Писатель. Она села на край и, набрав воздуха, сказала: «Слушай. Я никуда не поеду. Будем вместе». И Писатель детским голосом спросил: «Ты не шутишь?» Или нет, он спросил: «А ты не обманываешь?» И она сказала, что больше не может. Они, как дети, обнялись и потом легли, и не стали… Пытались заснуть, держась за руки. Они часто так спали, держась за руки, трогая друг друга, и это Милан Кундера у них «украл» для своего романа «Невероятная легкость бытия», это они так спали.