Наталия Медведева - Мусор, сумерки, капуста

Хозяин сам не рад, что оказался такой добрый, — дал отпуск на десять дней. Хоть и сам воспользовался, закрыл магазин. Но и горд собой неимоверно. Да, вот оно добро — просто так его и не сделал бы. И никто бы не оценил, просто так. А была мне нужда, нужен был отпуск — на переезд, на устройство и прочее, — и у него оказалась возможность сделать добро. Которое в десять раз выросло из-за того, что мне необходимо было. Это как если даешь милостыню на улице — только тогда добро, когда просят. Когда совсем несчастное существо, с изъеденными язвами ногами, и ты ему свои несчастные десять франков от испуга — совсем неимоверное добро. А так, дай кому-то на улице просто так — наорут: «В своем уме, молодой человек?!» Завтра уже пойду на работу. В июне я очень хорошо заработал на распродаже. И сейчас остались вещи от летней коллекции. И это только так кажется, что ерунда 10 процентов. Но когда от большой суммы столько всего себе купить смог. И теле, и стерео, и бинокль продавец всучил зачем-то.

Олечку я потому вспоминаю, что мои отношения с ней и были как отношения Эстонии с Россией. Я когда с ней был, в ней когда был, то будто что-то запретное делал и очень торжественное. Я, маленький эстонец, неважно, что метр восемьдесят три, маленький я, эстонец потому что, ебу — другого слова и нельзя! — большую русскую девушку. Это было именно русским глаголом на «е», а не мэйк лав, не фак и не бэзе, никакое не деланье любви. Еще так могут, которые все потеряли, у которых ничегошеньки в жизни уже. Особенно любил я поставить ее на коленки и очень был рад всегда так кончить. Все взрывалось внутри. Она ничего, по-моему, не понимала и ни о каких оргазмах не подозревала. Но и для нее происходило что-то очень важное. Я, иностранец, тем, что с ней был, ее русскость еще больше возвышал. Большая Оля гордилась мной, когда мы с ней в «Европейскую» входили. Какие они там безвкусные были, даже в «Европейской». Мы, конечно, куда цивилизованней, от немцев досталось. И русские этим в нас всегда восхищались — какой сервис! — и за это же ненавидели. Но и мы их — как они гадили всегда в гостиницах, все ломали и воровали! — бабушка даже ненавидела русскую походку по снегу! — а преклонялись и восхищались их наплеванием на завтра: гулять так гулять! Мы с Олей очень хорошо смотрелись в Ленинграде. Красивые были, оба беленькие. Стала, наверное, коровой, как и все русские бабищи. Впрочем, она, может, уже за шведом замужем.

Откуда это во мне появилось — всех в одну кучу мешать? Антонио я, правда, не мешаю, я его ох как отделяю. Как хорошо, что я по-русски могу его стихи читать. В них что-то очень мальчишеское, как и все в нем — и закидывание головы лицом к небу, когда он от челки отмахивается и хохочет. И я будто в весне побывал после встреч с ним. Как в нотрдамовском садике посидел на скамейке под низким деревом. На нем цветы жирные, розово-белоснежные, с пчелами в серединках. Еще подумалось, что Антонио сладкоежка.

Плакат мой, ежа-солнце, помог Жерар сделать. Он приходил уже сюда, сказал «симпа». Он все переживает свой последний раз с девушкой, когда он попробовал с презервативом. Сказал, что это как будто суп через соломинку есть. Глупо, конечно, — суп через соломинку. Но он неправильно сравнил. Через соломинку, это значит что-то не сразу, а долго растягивая. Так с кем-то быть очень не просто, все хотят все и сразу. А с презервативом, это как если есть что-то, вкусовых качеств лишенное. Как космонавт.

Я никогда не буду с презервативом. Уже слово себе дал. И Катрин сказал как хочешь. Она хочет. Она мне принесла свидетельство — ходила на чек-ап — что она серонегативна. Я сказал, что не пойду. Подло, но вот так. Я уже все решил. А с мужчинами я умудряюсь как-то не говорить на эту тему. Это самое главное только бы не заговорить. Я сразу себя выдам. И главное, что выдавать-то нечего, что выдавать? Фантазии мои? Но кто о чем фантазировать может!.. О таком, такое — конечно, не простят. Жерар говорит, что если найдут вакцину, то не раньше, чем через десять лет, затем еще некоторое количество лет на внедрение ее в медицину — так что лет через пятнадцать человечество будет спасено. Мне бы было пятьдесят лет. Как я сказал — было бы. А почем я знаю, что не будет?

Есть слабые, смирившиеся и живущие в смиренном ожидании конца. Есть слабые, живущие в вечной борьбе, не думая о конце. А есть слабые, смирившиеся со слабостью и не в смиренном ожидании, а в поиске приближения конца живущие. Цель их — найти этот финишный рубеж самим, а не чтобы он приполз. О, я знаю, что найду. В этот раз удастся. Не как в 86-м году, со всей этой глупо льющейся кровью. Если на меня есть досье, если завели, в нем значатся два неудачных самоубийства. Еще в досье сказано: психически неуравновешен. Не лоялен. Политически неуравновешен. Сказано ли в досье, что у меня серые, как шкурка кролика, глаза и слишком тонкие ноги?

Помню, в десять лет меня уже не взяли в школьный хор — не потому что плохо пел, а потому что не так, как все. Вот скажи я, что работаю в оптовом магазине, так и не поверит никто. Я не ношу ни наф-нафов, ни цепочек их Картье, и есть я не хожу в их кафе и рестораны. Они меня тут все знают, и в то же время — я им не принадлежу. Мой хозяин магазина, надо сказать, очень этому рад, хоть и раздражается порой моей отдельностью. Но знает, что я не обжулю потому что не принадлежу. И у него была возможность убедиться в моей порядочности. Главное же — исполнителен и дисциплинирован. Все у меня по плану, все по программе. Я бы, наверное, был хорошим работником концлагеря. Все бы по плану, как в списке, никаких эмоций. Да, а в жизни вот… Правда, у меня всегда повышенная раздраженность во время распродаж. Что есть действительная цена? Весь год костюмчик стоит в магазине две тысячи, и в три дня его цена летит до пятисот, а то и за четыреста могу продать, если понравится кто.

Проделал большую работу. И все сам, моя инициатива. Конечно, не без тайной выгоды для себя все это делал. Размножил приглашения, мной же напечатанные, и вот разослал. Среди обычных, постоянных покупателей есть и мои. О ком точно знаю. Я пошел с ужасным Виктором в спортивный клуб, в Марэ. [7] Квартал в центре Парижа. Я чуть там с ума не сошел.

Мои худые ноги дрожали и подгибались, заострялись еще больше детски острые коленки. Я часто моргал, дабы хоть на секунду глаза закрывались и я бы ничего не видел. Там были разные. Все! От овощников до цирковых танцоров на трапециях. Все в блестящих, как космонавты, одеждах, в блестящем поту и с блестящими губами. Снаряды блестели металлом или оставленным на них спинами, ягодицами, ляжками потом. Я стоял лицом к стене и долго-долго тягал какой-то снаряд, пока кто-то не положил мне на поясницу руку, и я чуть не завыл. Рядом кто-то громко и ужасно пукнул, мягко говоря; все засмеялись, и смеялись дружелюбно и весело. Виктор исчез с кем-то в парилке, и я побежал одеваться. Трус. Но вот поразительно — когда я выскочил уже к выходу, в холле, где никого не было, на. стойке приема я увидел разные брошюрки, бланки и книгу с именами и адресами посетителей. И я в ней расписался придя! Я схватил ее обеими руками и вырвал несколько страниц, сколько под руку попалось, рванул их и выбежал, только колокольчик на двери задергался и зазвенел за мной. Но я уже свернул за угол, бежал уже. И вот им я тоже послал приглашения. Уж они-то все голубые. Ой, слово какое забытое. В Москве так говорили о геях. Да, в Москве ведь… Но не поехал бы туда, нет-нет. А вот эти двое, что пишут в единственной уцелевшей русскоязычной газете, — в Америке они эстонцы, а пишут по-русски, а поехали в Москву и написали о Москве. Глупо как, а?