Горбунов Анатолий - Рассказы

Отправился в лес после школы бурундуков из рогатки стрелять. В приемном пункте «Заготживсырье» бурундучьи шкурки на заячьи петли меняют. Нынче мыши в стогах дружно гнезда вьют — к глубоким снегам. Зайцы тропы наторят, петли и пригодятся! Лончака Бобряковы весной съели, некого на зиму забивать. Вот и будет зайчатина добрым подспорьем в большой семье. А на заячьи меха можно новое ружье и провиант отоварить — белку, боровую птицу промышлять. Там, смотришь, сохатый или медведь подвернутся. Собаки-то у отца — шустрые, шибко зверя держат. Вон уже бурундука загнали на дерево. Гремят — за рекой отдается! Подошел, высмотрел добычу, стрелил камешком — зверек полетел вниз и застрял между веток. Полез Тольша за ним на елушку, уделал в смоле обнову. Дома от матери, вместо благодарности, взбучку получил. До полуночи одежонку отстирывала.

Утром Тольше в школу идти — штаны не высохли, а запасных нет. Пришлось остаться.

На завтра идет чин-чинарем в школу мимо ограды учителя — галифе на бельевой веревке висят. Недолго думая, развернулся взадпятки.

После уроков к Бобряковым заглянул учитель.

— Почему вчера, Анатолий, уроки пропустил?

— Мамка штаны стирала.

— Сегодня что за причина?

— Я пошел, а у вас в ограде галифе сохнут. Думал, тоже в школу не пошли…

Учителю смешно. Кое-как пересилил себя, нахмурился:

— Чтобы это было в последний раз, иначе родителей в известность поставлю. И заруби себе на носу: у меня пара галифе, одни — ношу, другие — сохнут. Понял?

— Понял… — виновато опустил голову Тольша.

Вот и широкой поступью шагнуло по Ленскому краю вёдреное предзимье. Озорные утренники щедро подшивают к остывшим берегам прозрачный залё-док. Молодежь спозаранку глушит деревянными колотушками налимов, собирающихся по ночам на отмелях. Проворные чалдонки пекут в избах рыбные пироги из муки первого помола. Ешь да не жирей, будешь здоровей! Наученные пламенным уполномоченным прошлой зимой, сельчане припрятали се-нишко в лесу. Своя рубашка ближе к телу! Колхоз, утонувший по маковку в долгах, семью не накормит.

У теплолюбивых симменталок удои заметно поубавились, а Ночка продолжала давать ведро молока в день. Чистенькая, мохнатенькая. Рога — острее шила. Подденет зверя такими — мало не покажется! Подстать ей и Травка: пушистенька, крепко сбита. Рожки на голове как две куколки. Отъелась на Тольшиных клеверах. Не случайно к Бобряковым заглянул на огонек председатель колхоза.

Поговорил о том о сём и, смущаясь, выложил:

— Не продашь ли, Костя, телушку? Я бы постепенно рассчитался. Как ни крути, местную породу в личном хозяйстве выгодней держать. Мороз не мороз, снег не снег — везде себе корм добудет.

— Хм… — Константин полез в карман за кисетом. — Тольшу надо спросить.

— Чего?! — опешил Григорий. — У тюни-матюни молоко на губах не обсохло взрослые вопросы решать.

— Молоденек, да дороже денег! — рассмеялся Бобряков. — Правда, Па-расковья?

— Правдей некуда, — согласилась та. — Он же Травку поднимал: кормил и поил…

— Ну что, Тольша, решай, — отец был уверен, что сын не отдаст телушку ни за какие коврижки — придется уговаривать, но ошибся.

— Ты же, тятя, вместе с дядей Гришей на фронте в разведку ходил! Отдадим ему Травку, — рассудил парнишка. — Ночка еще теленочка отелит… — И деловито поинтересовался у председателя колхоза: — Сенца-то себе накосил?

— Что я, бык — сено жевать? — так и покатился Григорий. — Не волнуйся, накосил! — По-медвежьи облапил Тольшу, чмокнул в щеку: — Ленинская голова! Хоть сейчас в министры сельского хозяйства назначай…

Отец вышел на улицу проводить гостя за калитку, Тольша тут же, под хихиканье старшеньких и младшеньких, стал допытываться у Прасковьи:

— Мамка, мой тятька — Ленин?

— Бог с тобой! — испуганно перекрестилась мать. — Дедушка Ленин давно в мавзолее лежит.

— Почему тогда дядя Гриша назвал ленинской головой?

— Башковитый, значит, — объяснила мать.

Сколько весен отжурчало с тех пор, сколько листопадов отшелестело! Лебеди-кликуны так больше и не появлялись над извилистой Леной. Кружат в небе вороны, высматривая добычу. Деревушка Боярова по самые окна вросла в землю. От беспросветной нужды разбежалась последняя молодежь куда глаза глядят. Разлетелась по белу свету и семья Бобряковых. Спят беспробудным сном на постепенно зарастающем рябинником погосте изработан-ные до срока Константин и Прасковья. Навещая могилки родителей, Тольша не обходил стороной и сиротливый огонек в окне Григория Красношта-нова — дети разъехались по городам, редко навещают отца. Побелевший и усохший, бывший председатель колхоза всегда рассказывал одну и ту же историю про лютую бескормицу, подкараулившую чалдонов в год смерти Сталина:

— Спас меня Константин от живой тюрьмы. Царствие ему Небесное и его благоверной супружнице Парасковье… Ой, жница была! Серпом владела, никто угнаться не мог, окромя твоего тятьки. Красивая пара была!

Тольша слушал старика, и плакала душа от светлых слов о родителях. В памяти вставал, как знамение будущего благополучия, теленочек на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу — Травка!

Не успела она попоить парным молочком красноштановских желторотиков. В хрущевскую «оттепель» лишний скот держать сельчанам запретили, а местную породу объявили вне закона, чтобы не разжижала благородных кровей симменталок. И Ночка, и Травка, и другие коренные сибирячки навсегда исчезли с лица отчей земли.

В начале горбачевской перестройки помер и Григорий Красноштанов с вещими словами на устах: «Козыри свежи, а дураки — те же…»

Заходить на огонек стало не к кому.

Сегодняшняя Россия так похожа на коровенку Ночку, чуть не павшую в ту далекую весну от лютой бескормицы. Разница лишь в том, что Ночка носила в себе теленочка, а эта — выпотрошена.

Вот уже и Тольша поседел, но все еще верит: обязательно пролетят над обманутой страной лебеди-кликуны, обронят заветное перышко. Главное — не забыть передать внукам древнюю закличку.