Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана

— Хочу есть, — сказал он.

Мать поспешно раскрыла пакет, приготовленный Кармен, и достала три бутерброда. Два из них она протянула Жозефу и один Сюзанне. Жозеф съел один бутерброд, сел в «ситроен» и уже за рулем проглотил второй. Пока дети ели, мать вдруг совсем обессилела и задремала. До сих пор она, наверно, все думала, что их нужно накормить, и потому держалась. Когда час спустя она проснулась, было совсем темно. И вдруг она заговорила здраво, как прежде:

— Наверное, я не должна была платить долги, — и добавила совсем тихо, как бы для себя одной: — Они обобрали меня до ниточки.

Как раз об этом и предупреждала ее Кармен, но она ее не послушалась.

— Честность моя никому не нужна. Кармен была права. Все, что я им заплатила, для них это капля в море, а может, и того меньше, а вот для меня, для меня… Я-то надеялась, что после этого они предоставят мне кредит по крайней мере в пятьдесят тысяч франков…

Видя, что ей никто не отвечает, она вдруг расплакалась.

— Я все им заплатила, все. Вы правы, я дура, старая психопатка.

— Какой смысл теперь об этом говорить? — сказала Сюзанна. — Раньше надо было думать.

— Раньше я все же сомневалась, а теперь точно знаю, что я просто старая психопатка, — жаловалась мать. — Ведь у Жозефа такие плохие зубы…

Жозеф второй раз за этот день открыл рот:

— Не переживай из-за моих зубов. Спи.

Она задремала снова.

Когда она проснулась, было, наверное, часа два ночи. Она вынула из-под себя одеяло и укрылась. Она замерзла. Машина мчалась по лесной дороге, акселератор был выжат до предела. Они находились уже недалеко от Кама. Мать снова захныкала:

— На самом деле, если уж вы так хотите, можно все продать и уехать отсюда.

— Продать что? — откликнулся Жозеф. — Спи, все это чушь.

Придерживая одной рукой руль, он стал рыться другой в карманах, наконец нашел то, что искал, и протянул матери. Мать смотрела, не понимая, на что-то маленькое и блестящее в его руке, потом поняла. Это был брильянт.

— Вот, — сказал Жозеф. — Получай!

Мать вскрикнула от ужаса.

— Тот же самый! С паутинкой!

Мать подавленно смотрела на брильянт, боясь взять его в руки.

— Мог бы и объяснить нам, в чем дело, — бесстрастным тоном сказала Сюзанна.

Рука Жозефа с брильянтом повисла в воздухе: он ждал, когда мать возьмет его. Ждал терпеливо. Это был тот самый брильянт, только уже не завернутый в шелковистую бумагу.

— Мне вернули его, — сказал он наконец усталым голосом, — сначала купили, а потом вернули. Не пытайтесь тут что-нибудь понять.

Мать протянула руку, взяла брильянт и положила в сумку. А потом потихоньку снова начала плакать.

— Что ты хнычешь? — спросила Сюзанна.

— Все сначала, придется все начинать сначала!

— Тебе бы все жаловаться! — сказала Сюзанна.

— Я не жалуюсь, но у меня нет сил начинать все сначала.

Мать наняла капрала в первые же дни своего приезда на равнину. Уже шесть лет он находился у нее на службе. Никто не знал, сколько лет этому старому малайцу, видимо, и он сам этого не знал. Он считал, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью, точнее он сказать не мог, потому что всю свою сознательную жизнь он провел в поисках работы, и это настолько поглощало все его внимание, что ему было просто недосуг считать пролетавшие годы. Твердо он знал одно: на равнину он приехал пятнадцать лет назад, чтобы строить дорогу, и больше отсюда не уезжал.

Он был очень высокого роста, с худыми, как жерди, ногами, с огромными, плоскими, словно стершимися от бесконечно долгого стояния на рисовых полях ступнями; казалось, еще немного, и он сможет ходить прямо по морю, но увы, несчастному капралу было совсем не до этого.

Когда однажды утром он предстал перед матерью и попросил тарелку риса, в уплату за которую он готов был целый день таскать стволы деревьев из лесу, нищета его была безмерна и безнадежна. С тех пор как строительство дороги было завершено и до того самого утра, капрал вместе с женой и падчерицей рыскали по равнине и копались под сваями хижин или на деревенских свалках в надежде найти что-нибудь съестное. В течение нескольких лет он спал под заборами Банте, селения, что по соседству с наделом матери. Когда жена капрала была помоложе, она занималась проституцией, довольствуясь несколькими су или сушеной рыбой, причем сам капрал принимал это как должное. В течение тех пятнадцати лет, что капрал слонялся по равнине, он почти все принимал как должное. Кроме, пожалуй, одного — нестерпимого, волчьего голода.

Главным делом его жизни была дорога. Он приехал, чтобы строить ее. Ему сказали: «Ты глухой, тебе сам бог велел ехать строить дорогу в Рам». Он стал одним из первых, нанявшихся на работу. Он делал все: корчевал деревья, грунтовал, мостил щебнем и трамбовал вручную. В общем, это была бы работа как работа, если бы рабочие на восемьдесят процентов не состояли из каторжников, к которым были приставлены туземные охранники из колониальных тюрем. Эти каторжники, которых белые собирали по округе точно грибы, считались опасными преступниками и были приговорены пожизненно. Их заставляли работать по шестнадцать часов в сутки, плотными рядами, скованными цепями по четверо. За каждым рядом наблюдал охранник в форме, это была туземная охрана для туземцев, ее назначали белые. Помимо каторжников имелись и просто наемные рабочие, капрал был из их числа. Если поначалу еще делалось различие между каторжниками и вольными, незаметно оно совершенно стерлось, разве что каторжников нельзя было уволить. К тому же каторжников кормили, а вольных нет. И наконец, каторжники имели то преимущество, что с ними не было жен, в то время как за вольными следовали их жены, они селились во временных лагерях неподалеку от стройки, были вечно голодны и вечно беременны. Однако именно поэтому охранники нанимали рабочих со стороны: они хотели постоянно иметь под рукой женщин, даже когда стройка долгие месяцы шла в лесу, на расстоянии многих километров от жилья. К тому же женщины, как, впрочем, и мужчины и дети, регулярно умирали от малярии, тем самым давая возможность охранникам (которым, однако, раздавали хинин — не иначе как для того, чтобы придать еще больший вес их авторитету) их менять. Как только у рабочего умирала жена, ему тут же давали расчет.

Таким образом, во многом благодаря своей жене почти глухой капрал все же удержался на этой работе. А возможно, еще и потому, что в первый же день его осенило: чем больше он будет похож на каторжника, тем лучше, и он делал все, чтобы охранники забыли, кто он на самом деле. Через несколько месяцев охранники настолько привыкли к нему, что по рассеянности приковывали его к другим каторжникам, били его наравне с ними, и дать расчет ему было так же немыслимо, как настоящему преступнику. Тем временем жена капрала, как все женщины вольнонаемных, постоянно рожала, и исключительно благодаря стараниям охранников, ибо после шестнадцати часов трамбовки вручную, да еще под палящим солнцем, у рабочих, да и у каторжников пропадали всякие желания, даже самые естественные. У жены капрала уцелел один-единственный ребенок, девочка, остальные умерли от голода и малярии, и капрал принял ее в свою семью. Сколько раз за шесть лет жена капрала рожала посреди леса в шуме и грохоте, под окрики охранников и щелканье их хлыстов? Она и сама толком не знала. А знала она только то, что все время была беременна от охранников, и капралу приходилось вставать по ночам, чтобы рыть маленькие могилки ее умершим детям.