Юлия Вертела - Черный шар

– Не откажусь, а где твоя дочка?

– Спит, – соседка примостилась с чашкой на подоконнике.

Затемненный двор за стеклом почти не просматривался. Между широко отстоявшими друг от друга рамами кухонного окна тускло белели кочанчики капусты, просвечивали банки с клюквой и антоновские яблоки.

Просверлив второе отверстие и забив в него пробку, Нил сделал перекур и присел на табурет рядом с Катей. На полу валялись мятые листки, из которых выглядывали отвертка и шурупы, также забытые Адольфом. Развернув газету, собеседник ехидно ухмыльнулся:

– А вот тебе и современные стишки о любимом дедушке. Смотри, что пишет какой-то Саша Богданов:

Экстремизм дошел до безумия,

И поджег Мавзолей бандит.

Но нетленная наша Мумия!

Наша Мумия не горит!

Мы идем под трехцветным знаменем

И вот-вот закроем Главлит.

Ленинизм горит синим пламенем,

Только Мумия не горит!..

Отложив в сторону майский номер “Антисоветской правды”, Нил расправил другую листовку:

– “Если Карла Маркса обрить наголо и аккуратно подстричь бороду клинышком, то получится из Карла Маркса вылитый товарищ Ленин!

А если Карлу Марксу бороду сбрить и усы подровнять соответствующим образом, то получится настоящий Иосиф Сталин! Вот и не верьте после этого в переселение душ!..” А если Горбачеву отрастить шевелюру и отрубить палец, то что получится?..

Катя, как ни странно, не засмеялась:

– Знаешь, в детстве для меня существовали две тайны – Бог и коммунизм. Не знаю, которая из двух казалась страшнее. Я изводила отца вопросами: “Есть Бог?”, “Настанет ли коммунизм?”. Он никогда не отвечал определенно, но на всякий случай советовал в Бога верить, а про коммунизм ничего плохого не говорить. В коммунизме самым загадочным представлялось то, что в магазинах будет все и бесплатно.

А брать-то можно только необходимое, но кто его определит, это необходимое? Вот я и боялась, – Катя поперхнулась, – что не выдержу коммунистической честности, нахватаю в светлом будущем ненужного барахла, набью полные карманы карамели, надену на каждый палец по кольцу и перепробую все пирожные.

– Сейчас ведь тоже считается, что мы получаем все необходимое по талонам, – хмыкнул Нил, – а по мне, так винные и водочные талоны могут удовлетворить только грудных младенцев. Кстати, ты не могла бы со мной обменяться? У меня в этом месяце на муку и сахар не отоварены. Зато винно-водочные… – Нил тяжело вздохнул и достал из кармана брюк розоватый бумажный блок с наполовину выстриженными купонами.

Ничего не ответив на это заманчивое для нее предложение, Катя продолжала вспоминать:

– Больше всего меня огорчало то, что все люди при коммунизме станут честными, добрыми и справедливыми. Сразу делалось скучно, и непременно хотелось злого персонажа, ведь без него ни одна сказка не обходится.

– А о реально злых персонажах в истории коммунистического строительства ты не подозревала, дитя мое?

– Тогда, конечно, нет. Это ведь Адольф родился диссидентом, а я долго верила в сказки. Когда умер Брежнев, я даже всплакнула о том, что больше некому будет бороться за мир во всем мире.

– Да-а, – протянул Нил, – тяжелый случай. – Он даже перестал закручивать шуруп от удивления. – Ведь над ним потешалась вся страна. Кстати, ты заметила его сходство с Вертепным? Особенно когда он целуется с участковым милиционером – ну точно как Брежнев с Хонеккером! От умиления можно всплакнуть.

– Видишь, я такой человек, – оправдывалась Катя, – что мне несложно поверить в любую небывальщину. До сих пор удивляюсь, какие странные химеры порождали те времена. Ты помнишь, о чем по вечерам болтали во дворе ребята?

– Конечно. Страшилки рассказывали про отрубленную руку, как она поднимается по лестнице, стучит в дверь, а потом хватает за горло… примерно так, как Муза кота на лестнице. – Нил захрипел, высунув язык.

– Ну, это тоже было. Но особенно таинственно мы шептались об НЛО и о войне. Причем я никак не могла разобраться, с кем будет война, с Китаем или Америкой, но очень боялась. И все представляла, как атомная бомба приземляется прямо в актовом зале нашего детсада, где мы стоим в хороводе и поем что-то типа “В лесу родилась елочка…”.

– Одним словом – мрачняк, – Нил поглядывал через плечо на съежившуюся в углу подоконника фигурку. – Ты бы хоть анекдот рассказала какой-нибудь.

– Попробую, – вздохнула Катя. – Из жизни. Однажды бабушка повела меня в магазин покупать новые туфли, а я, как рассудительная девочка, отказалась: “Зачем мне новые туфли, если скоро война и нас убьют. Давай лучше купим на все деньги мороженое”.

– Можно смеяться?

– Бабушка смеялась и мороженое купила, правда, не на все.

– Обойдемся без анекдотов из жизни, – Нил вкрутил последний шуруп. – И когда же ты очнулась, спящая красавица?

– В университете я быстро избавилась от советских иллюзий, – Катя сделала многозначительную паузу, – и тут же приобрела новые. Помнишь, в прошлом году митинг у Казанского, так вот мы с приятельницей тогда пытались залезть на памятник Кутузову с флагом Демократического Союза и плакатом “Долой Соловьева!”. Не знаю, что на меня нашло, а перед памятником до сих пор стыдно.

– Я думаю, этот благородный мужчина тебя простил.

Нил закончил работу и принялся за кофе. Припомнилось ему, как и он с другом зачем-то потащился прошлогодней весной на этот первый большой митинг в городе. Тогда все было внове – то, что можно собираться, говорить, обвинять. Они следили за развитием событий, прохаживаясь от Дома книги до собора. В толпе шептались о КГБ. Когда милиция стала разгонять толпу, активист с плакатом “Долой Соловьева!” полез Кутузову на голову, снизу парня ловили за ноги и в итоге сбросили. Из всей потасовки Нилу четко запомнился только один эпизод. Когда наиболее рьяных участников запихивали в милицейскую машину, один из них вырвался и побежал вдоль канала Грибоедова. Это был хорошо одетый мужчина лет сорока пяти. Он бежал, неуклюже путаясь в распахнутом пальто. Все стихло. Перед ним расступались, толпа затаила дыхание, объединенная единым переживанием: скорей, скорей! Нил тоже с замиранием сердца следил за убегающей фигурой, так и хотелось крикнуть: “Поднажми!” Напротив касс Октябрьской железной дороги беглеца догнали, повалили лицом на асфальт и после нескольких ударов поволокли к машине. Вот тогда-то ревом и пронеслось у стен собора: “Фашисты!” Нил встрепенулся от задумчивости.

А Катя будто продолжала его мысли:

– Это за нами гналась милиция, это было так остро… И все это прошло. Оголтелость сменилась отвращением к ней. По крайней мере, у меня.

– А где же теперь твои соратники? – полюбопытствовал Нил.

– Одни сели в тюрьму за мелкое хулиганство, другие продолжают биться на демократических фронтах, третьи – подались в религию, кое-кто уехал за границу.