Элеонора Корнилова - Выигрыш

Они пили кофе в сумерках гостиной. Ханс льнул к гостье, поглаживал ее широкую спину, пока рука не опустилась и не утвердилась на массивном, плоском бедре. Тогда он и голову склонил, прижал ухо к теплому женскому предплечью. Будто на рыбалке, он улавливал что-то похожее на легкое подрагивание лески, – словно рыбина стоит рядом с крючком, колебля его взмахами плавников, и решает, нужен ли ей, сытой, этот скорченный обрывок червяка. Рози, улыбаясь, слушала, а думала о том, как давно она мечтает о доме, о саде и чтобы они находились именно в такой прекрасной местности, среди лугов, лесов, полей. Она смотрела на Ханса все теплее и теплее. Они оба плыли по волнам обоюдной симпатии, оба чувствовали одну стихию: и рыбаки, и рыбки.

Угрюмая спальня приняла их без интереса. Долго поджидая Новых, Ханс удосужился наконец подложить под матрац доски, и теперь кровать, как разбуженная старуха, только крякнула: опять началось. Ханс раздевался, в свете уличного фонаря Рози видела его щупленький, низенький силуэт. То, что ее интересовало, выглядело как длинная ручка половника в мелкой кастрюльке. Рози ждала ласк, а он, нетерпеливый, уже скакал далеко в ее ногах, будто мчал куда-то по своим делам. Она лежала и мечтала, Ханс задышал, Рози вздохнула.

Вскоре Ханс стал владельцем цветочного магазина. Конечно, так только говорили: лавка Ханса. Дело организовала Рози, но она была приезжая, а Ханс – свой, известная фигура. В ту пору он был сам не свой.

Садово-огородное хозяйство встало, и его рассчитали с первой партией уволенных. Нисколько не утешало, что многие знакомые тоже лишились работы. Однако другие получили от биржи труда пособие по безработице, а Хансу и этого не досталось. Виновата была лавка, она давала доход. Ханс не имел теперь абсолютно ничего в своем портмоне. Все его тайные страсти задохнулись. Еще приходили, как письма к умершему, пачки приглашений на игры, но Рози, мельком взглянув на них, приговорила:

– В мусор!

Взгляд ее выпуклых серых глаз был мягок, и все же она походила на улыбающегося полицейского. Ханс боялся Рози – власть вдовьих сбережений подавляла его. Прежде он сам был не прочь кого-нибудь подавить своим домовладельчеством. Рассуждал со Старыми о доверии, честности. И ловко умел не допускать теорию до практики. Рози, не затрачивая лишних слов, поставила себя и его в равное положение. Как бы ни справедливо это выглядело, Ханс понял, что пойман: его обхитрили. Платить за все придется поровну. Словно Рози завела наконец ту тетрадку доходов-расходов, мечту всех Новых.

Взяли два равных кредита, каждый – на свое имя. В офисе банка Ханс испытал что-то вроде смертного томления, будто, как в застенках у штази, признался в том, чего никогда не делал, и поставил свою подпись на безжалостных бумагах. Раньше ему давали в долг без всяких документов.

Они купили новую мебель в гостиную и спальню. Из денег кредита Рози. Он убедил Рози купить ковер, сам привез и расстелил. Пять на шесть метров. Дома поползал, бормоча о прошлом, еще раз обмерил рулеткой – ковер точно был больше увезенного женой. На кредит Ханса был куплен автомобиль. Фольксваген Транспорт. Предстоял экзамен на права, которые будут правами Ханса на всякие приятные неожиданности, всюду рассыпанные жизнью.

А как же жила Урсула, лишившись безалаберного Ханса, за которым нужен был глаз да глаз? То, что Ханс в качестве безалаберного покинул всех, было очевидно. Вопрос, надолго ли? Урсула оценила порядок, воцарившийся с приходом Рози. Дело было даже не в чистоте и наличии всех предметов на своих местах. Это подразумевалось само собой, как фундамент под домом. Она нашла сходство между собой и Рози. Этот невысказанный комплимент стоил большего, чем обычные, разношенные любезности, соседские вежливости. Ясно, что Рози не та слабосильная и малодушная жена, которая даже не попыталась получить при разводе свою часть наследного дома Ханса. Рози не какая-нибудь из бедненьких Новых, появлявшихся, будто приблудные бабочки-ночницы, не имеющие никакого веса.

У Рози были деньги. Они чувствовались, значит, их было достаточно. Уверившись, что неизвестно насколько, но Ханс попал в колею добропорядочной жизни, Урсула заскучала. Это означало, что теперь он будет жить так же, как она. Но надолго ли? Была надежда, что, может быть, нет.

В окрестных городках встали супермаркеты с новыми именами. Нетто, Икея, Альди, Эдека, Плюс, Томас Филипс, Фамила. Появились новые дорожки для велосипедистов и пешеходов. Китайские и африканские ресторанчики. Туристические агентства. Магазины с копировальной техникой.

Ханс случайно забрел в компьютерный салон и не смог говорить: ни спросить, ни ответить. Любезный молодой продавец насел на него сразу у входа. Что вы желаете, херр? Может, вы желаете трум-бам-фрай? Вы желаете? Могу представить новую модель пен-ту-цвай-ту… Что вы желаете? Ханс желал бы с важным видом сказать какое-нибудь трам-бам-фай про компьютеры, но бацилла не подавала ни единой подсказки, будто сдохла. Он важно походил мимо стеклянных полок, но сделать вид, будто он что-то ищет, не удалось. Продавец упорно предлагал помощь, а Ханс не понимал ни словечка. Что вы желаете? Желаю, чтоб ты отвязался. Банный лист. От моей задницы.

– Я посмотрю сам, спасибо, – улыбнулся Ханс. Постоял перед какой-то штуковиной пару минут. В новых, огромных, как города, магазинах Ханс подолгу разглядывал горы хозяйственных мелочей. Ему как-то приглянулась печка – будто игрушечная, с крошечными дверцами, с маленьким колосником, легко вынимаемым и вставляемым обратно, с узенькой трубой, принимающей любую конфигурацию. Он потолковал о печке с консультантом, вдвоем они полчаса разбирали все ее стати. Уставший продавец, будто сводник, решился даже на комплимент, что Ханс и печка гармонично смотрятся вместе.

Ханс тоскливо скреб пальцами в кармане куртки. Он бы купил, много! И печку, и гвозди, и всякие приспособления, много всего! Но пошел покупать съестное. По перечню, который составила Рози, и на деньги, которые она выдала.

Совсем рядом внезапно появилась свежая генерация. Распахнула глаза и побежала по будням, как по непрекращающемуся празднику. Быстрей, быстрей и вперед, где еще лучше и веселее.

А Ханс остался в лавке. Он чувствовал себя абсолютно своим на молодом празднике, но этого не чувствовала генерация. Он касался крепких локотков покупательниц, задевал молодых то боком, то, доставая какой-нибудь горшок с пеларгонией, на миг приникал, – в лавке было тесновато. Но прежнего контакта не было. Ханс будто прижимался к жизни в телевизоре. Прозрачная стена перекрывала чувственный доступ к телам. За стеной хохотали, пили кока-колу, обнимались на улице. У них была молодость, у них было все другое и все свое: будущее, волосы, зубы.