Элеонора Корнилова - Выигрыш

Лицо Ханса погружалось в выражение мировой скорби: наступала кульминация пьесы, главный перелом. Голос Ханса становился властно-домовладельческим, надсаженным тяжелыми хозяйственными обязанностями, разными платежами и заботами, о которых беспечная Новая, не домовладелица конечно, и понятия не имеет. Он тщательно разравнивал ножом пласты маргарина на ломтях хлеба. Прихлебывал жидкий кофе и угрюмо говорил, как пел, долгий монолог о своих ежедневных стараниях сделать их общий с Новой дом все лучше. Обреченно и горько сетовал, что нет уже доверия меж людьми и честному слову не верят. Напоминал, что не выпивает, даже не курит. И переходил в атаку. А почему он, хозяин дома и честный человек, должен давать кому-то отчет в его собственных деньгах? Кто у кого, в конце концов, живет и всем пользуется?

Ни одной Новой не удалось ни завести тетрадку, ни вырвать у Ханса какого-либо ясного ответа. Их завтраки и ужины могли развить патологическую мечтательность: на столе были иногда только хлеб, кофе и маргарин. Как после войны. Иная Новая, не в силах противостоять Хансу, так экономила, что наедалась с запасом в столовой на работе и прятала ветчинные и сырные бутерброды в сене сарая. Раздав корм кроликам, и сама ела тут же, у клеток, быстро жуя и глядя то на столб мошек, толкущих в вечернем воздухе свою насекомую суету, то на быстро грызущих зверьков. Она все-таки на что-то надеялась.

Ханс, отразив натиск Новой насчет тетрадки, ел все, что Бог послал. Оба ели ужин молча, думая о своем, а может, об одном и том же. Иногда подруга переставала жевать и пусто глядела перед собой. Ее посещала романтическая иллюзия, она же последняя попытка разгадать ребус.

– Он копит! На что-то крупное! Не говорит, хочет сделать сюрприз!

И новенький “Трабант” с двумя счастливыми спутниками на борту начинал крутить свои колесики куда-нибудь в курортное местечко, к настоящему лазурному бассейну, под тент столика с жирными пирожными, румяным кухеном и рюмочками яичного ликера. Новая сглатывала слюну и видела перед собой Ханса: маленького, худого, изработавшегося, с куском хлеба у рта. Сердце ее выныривало из мрака непонимания. Ханс острым глазом замечал изменения в лице подруги: Новая придумала себе надежду. Всем им хочется жить в его доме даром.

Если б Новая могла заглянуть за кулису! Если б могла попасть в подвал и выяснить, что там появилось, совпав с ее приходом на роль хозяйки! Она увидела бы рулоны шпагата и яркие упаковки с удобрениями и ядами. Комплекты больших мешков и – мешочков маленьких. Мотки толстых и тонких веревок. Метелки, совки и щетки. Грабли и грабельки. Пилы, ножовки, рубанки, топоры и топорики. Безмены, вилы, садовые ножницы. Стопы ведер разных емкостей. Ящики, бадейки и ковшики. Складные полочки и стремянки. Плетеные корзинки. Уютные мышеловки. Десятки складных метров. Банки с краской. Гаечные ключи всех калибров в нераспечатанных упаковках. Пакетики и коробочки с гвоздями, болтами, шурупами и винтами. Молотки, плоскогубцы, щипцы, державки, скобы, зажимы…

Если б Новая запустила руки в это добро и решила бы, снимая слой за слоем, до чего-нибудь докопаться, она находила бы в залежах все точно такое же – только старше, древнее и вовсе пришедшее в негодность. Те же, но проржавевшие гвозди и ведра, дырявые ковшики, молотки с рассохшимися ручками. Распадающиеся в прах мешки и веревки. Изгрызенные мышами мышеловки. Колена развалившихся складных метров и удочек. Грабли без зубьев. Окаменевшую краску в смятых банках. Останки тележек. Останки велосипедные. Раздавленные тяжестью верхних слоев неопознаваемые деревянные обломки, ветошь и гнилье, засыпанные затхлой трухой, норки мышей, перегной.

Наткнулась бы Новая и на то, в чем, кажется, не имел первостепенной нужды хозяин деревенского дома и работник садового хозяйства, – на канцелярскую машинку для измельчения бумаги. Ни одной Новой не повезло увидеть, что Ханс делает иногда в подвале. Что сидит он в шуршащем ворохе и заталкивает в машинку листки из старых блокнотов и страницы газет. Из машинки ползет змейками бумажная лапша, а лицо Ханса, как костром, освещено радостью от вида чудесного превращения.

Из сердцевины бухты высохшего, изломанного шланга Новая вытащила бы совсем странное: скомканный пласт надувного гуся. Дикий ли желтый цвет пленил Ханса или способность тощего куска резины раздуваться и становиться большой важной птицей?

Что вообще мог делать в подвале Ханс с резиновым гусем? А в тупичке за дверью, под покоробленной попоной, шацхен откопала бы главное сокровище: ларчик с разгадкой ребуса. Там, под кованой крышкой, во влажном от сырости нутре лежали сотни лотерейных билетов давно минувших розыгрышей, а поверх всего – стопка свежих, на текущий месяц.

Вечерами, после работы, Ханс проезжал сквозь похожие городки и дорфы. В одних кирха из багрового кирпича была маленькая, а в других кирха была повыше. На тонких шпицах, устремленных в небо, сидели иногда по двое: крест и, пониже, флюгер, указывая каждый на свое. В уличных закусочных стоял гул жующей публики, звучали смех и разговоры.

Ханс вместе с велосипедом увязал в плотных, возбуждающих запахах еды. Не крутя педали, он плыл в осязаемом вкусе жареного, будто кусок сочного мяса уже висел на его губе. Потом въезжал в течение струй душистого пара свежеиспеченных булочек. Дальше ноздри седока тревожил перченый намек корицы и тянул за собой жирный дух сливочного крема, башнями стоящего на разукрашенных тортах. Было видно, словно в сильный бинокль, наслаждающиеся рты, влажные языки, слизывающие соус и липкие, сладкие крошки.

Никак налопаться не могут. В животе и даже в груди Ханс чувствовал стояние жесткого стержня, будто у желудка проявлялся стальной характер и в голодном гневе он мог проткнуть организм. Жрать хотелось, как дворняге. Ханс нажимал на педали. Он приезжал в отдаленное местечко. Там, под липами, ютилась малолюдная гостиница с дешевой кухней. Там никто не знал Ханса, кроме кельнерши, которая запомнила его с первого же посещения: заказывал очень много. Котлеты, сосиски, гарниры, соленое, сладкое проваливались в него, как мелочь в копилку. Кельнерше всякий раз казалось, что этот щуплый клиент – редкий вид самоубийцы. Он так махал ножом, так быстро летала вилка, что казалось, приборы сейчас схлестнутся у него во рту, как сабли. Кельнерше хотелось сказать – не надо! Пожалуйста, не надо! Ешьте лучше руками! Но он, вполне живой, наконец выезжал из-за стола вместе со стулом, отлеплялся от него и вскарабкивался на велосипед.

Приехав, ронял велосипед у калитки. Символично съедал на пару с Новой безвредный ужин, который уже ничего не мог изменить. Чувствуя, как его валит набок, вяло спрашивал: