Тамара Ветрова - Гроб для Даниила Хармса

Строительство Даниила Хармса сдвинулось с мертвой точки. Первый кирпич был почти готов. На листке записана формула и весь состав невидимого кирпича. Оставалось добыть редкие материалы. Писатель твердо верил, что дом из невидимых кирпичей будет построен, иначе быть не могло. Иначе ему совсем негде станет жить. Его нынешняя квартира не может служить защитой, все равно что домик из бумаги. Она слабо спасает и от запахов; вот запах гниющего мяса входит в дом беспрепятственно. Помимо этого постоянно слышатся марши. Один такой победный марш Ххоермс разучил и беспечно напевал. Примерно такой марш: блуждала белая овца, ходила по полю овца, смотрела под ноги себе. Это был марш победителей.

К Даниилу Хармсу явился сосед Алексеев. Добрый малый постоял молча около порога, потом двинулся прямиком в комнату. Даниил Хармс вопросительно взглянул на пришельца, а тот вдруг говорит:

– Слыхали, Даниил Хармс, наш дом переоборудуют?

– Нет, не слышал.

– А вот переоборудуют. Отныне тут будет не дом, а гробовая мастерская. Чтобы все могли пользоваться.

– А где же жить?

– Ну, тут и жить. В пристрое. За стенкой будут вытесывать гробы (отменного, как я слышал, качества), а по другую сторону разместят оставшихся жильцов. Я думаю, что так даже лучше.

Хармс вскричал:

– Чем же лучше жить бок о бок с мертвецами?

Тут сосед Алексеев скривился и отвечает:

– Уж во всяком случае, мертвецы лучше скрыпачей. Они не играют на скрипках.

– А как же тление?

– Ну, знаете, – возразил Алексеев, – тление, по Карлу Марксу, неизбежный постулат.

Даниил Хармс задумался. Его колотила дрожь. Ну, сейчас начнется, думал писатель. Вначале явится гробовщик, а за ним и бойкие клиенты (так шутливо именовал Хармс будущих покойников).

От них не станет проходу, угрюмо размышлял писатель. Они нарушат стройный ход моих мыслей. Даниил Хармс не страшился покойников, но и не терпел вмешательства в свои дела. Словно вдруг прочитавши мысли поэта, сосед Алексеев громко сказал:

– Да вы не беспокойтесь, Даниил Хармс. Не всякий покойник равен сам себе. Когда я служил в почтовом ведомстве, то встречался с такими покойниками, которые обскачут иного живого человека. Прославленные, между нами говоря, люди, хотя и покойники.

– Кто же для примера? – спросил Даниил Хармс.

– К примеру, Грач.

– Кто таков? Судя по имени, простая птица.

– Не угадали. Не птица, а комсомолец всесоюзного значения.

– Что же этот Грач? Умер? Получил героический выстрел из нагана?

– Нет, никак нет. Грач жив.

– Ну а при чем тут покойники?

В ответ на прямой Хармсов вопрос сосед Алексеев почесал небольшой лоб свой и молча уставился на поэта. Он запутался (и готов был признать путаницу), но ему мешало самолюбие.

Он сказал угрюмо:

– Сегодня живой, а завтра покойник. Так уж в жизни устроено. Однако что скажете, если я вам тут же, сейчас расскажу о бессмертном подвиге Грача? Ровно тринадцать лет назад одно армейское подразделение попало в засаду. Его обстреливали из гаубиц сразу с трех сторон, и, доложу вам, заварилась такая каша, что врагу не пожелаешь. А Грач в этот кровавый миг находился среди прочих повстанцев, наподобие Байрона. Красный платок обвивал его шею.

Тут сосед Алексеев временно умолк, потирая для памяти небольшой лоб.

– А враги не зевают. Лупят по героям снарядами размером с дыню. Шум, гам, кони ржут в обе ноздри… Короче говоря, Бородино! Тут Грач видит – дело худо. Он потер этак руки (для отвода глаз), а сам пригнулся и, виляя, как заяц, бросился навстречу врагу.

Даниил Хармс спросил:

– Что же, он решил сдаться на милость победителя?

– Не угадали! Это был маневр, как у Кутузова. Да и потом, этот Грач неспроста носил один глаз. Его товарищи даже и величали Кутузов, в минуты затишья между боями.

– Ну и история, – заметил Даниил Хармс. – Не история, а целая басня.

– Кстати! – вскричал Алексеев. – Если уж вы завели разговор о баснях… Вы, как писатель, должны знать басню про Фому и Ерему.

– Не знаю, – молвил Даниил Хармс.

– Эти герои, – с воодушевлением сказал Алексеев, – выведены в басне под видом двух неугомонных петухов.

– И что ж?

– Тут вам и мораль. Не зовись Фомой и Еремой. Когда в товарищах согласья нет…

Даниил Хармс молча отошел от Алексеева, держась за горло. Ему нездоровилось, слабый сумрак окутывал его любимый город. Справа и слева стояли безымянные герои Фома и Ерема. Они улыбались, будучи басенными персонажами и не зная текущих забот. Ну а Хармс был серьезен и молчалив.

Некто Гундосов уверял, что Китеж-град не утонул, а стоит, как и стоял, на другом берегу Ильмень-озера.

– Там, – говорил Гундосов, – неплохо организована торговля.

– Что же там продают? – спрашивали слушатели.

– Различную снедь. Бойкие торговцы снуют туда и сюда.

– С пятого августа, – врал Гундосов, – Китеж-град передан в ведомство секретного отдела Государственного Управления. Они теперь под охраной государства, как куницы.

Слушатели не знали, что и думать. Тогда Гундосов для убедительности выхватил из кармана какой-то документ и крикнул:

– Это карта! На ней крестиком указано месторасположение города.

– Да ведь это карта дна морского. Вон и водоросли… Что же вы все врете, Гундосов?

– Вы, – крикнул Гундосов, – все равно как герои басни про Фому и Ерему! Не верите, что ли, собственным глазам?

При этих словах Даниил Хармс уронил голову на грудь, чтобы проверить, как сильна в нем струя жизни. Ничего, на берегу океана все будет иначе. Там ход жизни поменяется, ибо само природное устройство этого требует. Там отсутствуют трамваи и нету совсем никакой нравственности. Я так говорю не потому, что противник нравственности, а исходя из здравого смысла. У рыб нравственное чувство иное, чем даже у самого нравственного человека. Они наделены жабрами, и это существенно расширяет их горизонт. Рыба не войдет в полемику, об чем бы ни шел спор. Махнет хвостом, да и была такова. Это закон моря, а не безнравственность, там все устроено решительно по-другому. Один капитан дальнего плавания побожился, что в жизни не встречал ни единой рыбы, обремененной даже простым умилением. Где же тут угнездиться нравственности? Да рыба и не могла бы выразить умиления, разве ей пришлось бы отворять свою небольшую пасть и говорить человеческим голосом, как на иллюстрации художника Мясницкого. Об этом художнике трудно спокойно толковать, так и хочется надавать ему по морде за его художества. Мой далекий приятель Вениамин Алентович как-то говорит мне:

– Хочу вам посоветовать, милый Даниил Хармс, обриться наголо.

– А что дальше?

– Потом распишите голову васильками. Либо попросите знакомого художника, он распишет.