Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Далее письмо Алика делало вираж:

В сонме сломокопателей рдеют гривяные зораки, грохчей омельчей патродий горлонет штерек штоп. Лемон, табар, вадарит, кориф и строп градил. Майа, Майа, Майа. (Поскольку в то время Алик еще не был знаком со своей будущей женой Майей, этот повтор мог появиться под влиянием стихотворения Николаса Гильена о заклинании змеи — майомбе омбе-майомбе, сенсемайя, змея, сенсемайя… Уж очень оно нам нравилось. — В.З .)

И завершалось так:

Кносс, Микены, Ираклион. Да! Кстати об Ираклионе. В Ираклионе местный врач Ямалакис собрал изумительную коллекцию минойских гемм. Крохотные такие геммы…

Такие эпистолярные шалости напомнили Виталию Иосифовичу — уже позже, много позже, на склоне лет, — переписку шестнадцатилетнего Тютчева с девятнадцатилетним другом по университету: «Обстоятельства, любезнейший Михайло Петрович, эта самодержавная власть в нашем бедном мире, не позволили мне все это время видеться с вами… Сердечно сожалею, что ваше соседство более, до сих пор, для меня удовольствие отвлеченное, чем положительное. Надеюсь, однако, что не замедлю приятную мысль превратить в приятную существенность». Во дает! Покруче Ираклионовых гемм.

А играм не было конца. Очередная могла родиться на ходу, прожить час-другой и умереть. «А ну, перейди от чернильницы к аптеке». И довольно скоро звучал ответ: «Чернильница — ink-pot — инки — ацтеки — аптека». Ну и так далее. Когда Алик в творческом порыве соорудил потрясающий палиндром: «хап ее да за пуп, а зад ее пах», тему пупа они продолжили вместе, и упорный труд дал такие плоды:

От палиндромов их скоро отвлекла идея прорваться со своей продукцией на телепередачу «Вокруг смеха», которую вел много лет подряд Александр Иванов. Посидев вечерок над нижеследующим текстом, они отправили его на адрес студии.

Уважаемые вокругсмеховды!

Три поколения семьи Хочубеевых который год помирают со смеху над вашей передачей. Поведаем вам нашу маленькую семейную тайну: лишь только затихает дивный голос Александра Александровича и гаснет голубой экран, мы садимся за круглый стол и за чаем с баранками продолжаем передачу семейными силами: каждый рассказывает какую-нибудь назидательную историю с моралью.

Посылаем вам отчет о нашем последнем чаепитии — так сказать, вот наша ложка к вашей бочке. Хе-хе. Шутка.

1. Рассказ бабушки Нины Пантелеймоновны (84 года)

— Искупаемся? — сказала она, целуя его, и сняла с запястья японскую «Сейку».

— Уточка ты моя! — сказал он, целуя ее, и снял с руки швейцарский «Лонжин».

Выйдя на берег, влюбленные растерянно смотрят друг на друга.

Мораль. Счастливые часов не наблюдают.

2. Рассказ дедушки Семена Яковлевича (81 год)

Иван Иванович возвращался после преферанса. Дорогу ему перебежала серая кошка. «Слава Богу, не черная», — подумал он. Еще одна серая кошка шмыгнула в подворотню. Иван Иванович продолжил путь. Когда же третья серая кошка повстречалась запоздалому путнику, он призадумался.

Мораль. Ночью все кошки серы.

3. Рассказ мамы Майи Семеновны (слегка за сорок)

Заперев сельпо, Кузьминишна подхватила две пузатые авоськи, крякнула и зашагала к дому. Норковый малахай завмага багрово вспыхнул в лучах заходящего солнца.

Мораль. На воре шапка горит.

4. Рассказ папы Рамиля Саидовича (средних лет)

Знаменитый исследователь океанских глубин Жак-Ив Кусто очень любил птиц. Однажды, увидев, как мальчишки гоняют подбитую ворону, он оттаскал их за уши и хотел было помочь птице. Но та в страхе улетела.

Мораль. Пуганая ворона Кусто боится.

5. Рассказ соседа по лестничной клетке Миши (пьющий, но миролюбивый субъект без определенного возраста)

У Раисы Кузьминичны выпил бокал «Чинзано» со льдом, Юрий Борисович предложил рюмку «Наполеона», а Любовь Митрофановна поднесла наперсток зеленого «Шартреза». И только вернувшись домой, Семен Тимофеевич смог наконец налить себе стакан любимого портвешка «Кавказ».

Мораль. В гостях хорошо, а дома лучше.

6. Рассказ домработницы Маруси (62 года)

Тщетно пытался Петя Крахин с помощью гардеробного номерка выудить застрявший между половицами гривенник. Вот уж и звонок, антракт кончился, а номер не лез в щель.

Мораль. Этот номер не пройдет.

7. Рассказ друга дома Никодима Пантелеймоновича (под пятьдесят)

Интересный обмен совершил книголюб Ситкин из Мелитополя: за сборник рассказов А. Битова он получил две книжки молодых, еще не тронутых критикой прозаиков.

Мораль. За одного Битова двух небитых дают.

8. Рассказ супруги друга дома Людмилы Максимовны (дамы бальзаковского возраста)

Домработница Мавра смела пыль, выбила ковры, натерла паркет, перемыла посуду. Сняв наконец передник, она сказала:

— Так я пойду, Никанор Ильич?

— Иди, Мавра, — ласково ответил тот.

Мораль. Мавра сделала свое дело, Мавра может уйти.

Тогда все это казалось им очень свежим. А вот еще эпизод, достойный отдельного заголовка.

Дело было году в шестидесятом, может, чуть раньше. Жили пока на Псковском. Умствовали понемногу, Общество это самое, прочие игры. Анкету сочинили смешную, как им казалось, — о ней потом. И вот решили, как истинным ученым пристало, поставить на себе эксперимент — выяснить, сколько они могут выпить и как меняется поведение под действием алкоголя. Подготовились. Купили бутылку водки, бутылку несусветного напитка под названием «Советское виски» и бутылку полусладкого вина по кличке «Российское», в то время довольно популярного. Была, видимо, и кое-какая закуска. Надо бы у Алика спросить, память у него — капкан. Место эксперимента — у Виталика, поскольку его мама с отчимом АНКом и братом, младенцем Валериком, обретались на даче. Экспериментальное оборудование — магнитофон «Эльфа-6».

Разлили водку, всю сразу, по тонким стаканам. Залпом выпили и тут же включили магнитофон. Эх, послушать бы ту запись. Говорили о вечном — правда, недолго. Виталик довольно злобно напустился на Хемингуэя, мол, примитивность его языка рождена не художественной задачей, а бедностью таланта. Да они там с этим своим Скоттом, который Фицджеральд, напивались в сосиску на деньги богатеньких почитателей вроде Сары и Джеральда Мэрфи и дружно завидовали гению Фолкнера. Ну уж, возражал Алик, простота никогда не бывает лишней — взять хоть пушкинскую прозу, проще некуда, а какова! И Сару эту ты зря приплел. Она вообще-то женщина с великим вкусом была. Сам Пикассо, слышь, восхищался. Как швырнет она на стол миску с помидорами — натюрморт невиданной гармонии, — так Пабло тут же бросается его писать. Ну, раз Пикассо, соглашался Виталик, тогда конечно. И тут же великодушно простил всю парижскую богему, которая так густо наследила и в «Ночи», и во «Фрэнсисе Макомбере». Потом он выдвинул смелый по тем временам тезис, что Шагал — о ужас, — в сущности, очень литературный живописец. Его картины можно описывать словами, хватило бы только этих слов и таланта увязать их в нужные цепочки… Там прежде всего бросаются в глаза именно сюжеты… Ну тут Алик сел на шагаловского ослика да как вдарит шпорами — от Виталика только перья полетели. Да разве ж его мир сюжетен? Это ж высокий миф, Вселенная! Какой сюжет у Гомера? Да такой же, как у красных коров и часов с крылышками. Каких таких коров, там лошади… А может, даже ягнята?