Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Видишь — не все так безнадежно.

Обнимаю

Но все это не мешало друзьям предаваться телесным радостям. Они даже ввели в обычай дарить друг другу на дни рождения что-нибудь исключительно съедобное. Скажем, фазана из магазина «Дары природы» или просто утку. К подарку придавался какой-нибудь рифмованный завиток:

В те времена открылся в Москве ресторан «Варшава» — первый с настоящим баром, керамическим сооружением, присев к которому можно было выпить чуть ли не коктейль. Хаживали туда Алик-Виталик, пили сухое и ели самое дешевое — сорок пять копеек — блюдо: бигос, по-нашему солянка из тушеной капусты с кусочками свинины, правда, с добавлением чернослива. Как-то Виталик и один туда забрел, косил глазом на девицу за соседним столиком, сплошь ключицы, солома волос и брошка-паук на плече, мусолил карандаш — написать завлекаловку какую. Вот сидит в ресторане девица, и народ на девицу дивится… Нет, не идет. Он взял другую салфетку (кто ж из читавших про западную жизнь не норовил написать что-нибудь в ресторане на салфетке):

Потом, видимо, шел номер телефона, но она не позвонила.

А ты — позвонила. Помнишь, как все было? Я летел в Новосибирск в командировку. И еще до взлета заметил тебя через узенький проход — Ту ли, Ила ль (тулиилаль — каково?) — детская шея и этот профиль. Рядом вполне почтенный, чуть потертый дядька, вы беседовали все четыре часа полета, а я время от времени поднимал взгляд от книги и ублажал его этой шеей и этим профилем…

Абсурд какой. Я вернулся из издательства, в меру уставший и не в меру злой. Пришлось разъяснить автору, почему мы не сможем опубликовать роман, в котором, согласно аннотации, он исследовал внутренние пружины классически-рациональной парадигмы развития, ее границы и кризис. Я как мог пытался нарисовать простую и, возможно, доступную ему картину. Приходит, говорил я, Чехов (Толстой, Достоевский) к Суворину (Коршу, Каткову, кому там еще — Стелловскому) и сообщает: я тут одну вещицу написал, так, пустячок, исследую я в ней внутренние пружины классически-рациональной парадигмы. Вы представляете (это я — автору) их лица? Вижу — силится представить. Уже хорошо. Так ведь погнали бы они Чехова (Толстого, Достоевского), как пить дать погнали: на кой черт им издавать исследование пружин парадигмы, пусть даже внутренних. И не узнал бы мир гениев, светочей и, можно сказать, столпов литературы нашей. Школьникам, конечно, облегчение бы вышло, а все равно — жалко. Не узнали бы мы, как хотелось полетать Наташе Ростовой, подхватив себя под коленками, туже, туже… И Ганечку бы не пожалели, бедного — смотреть как такие деньжища горят. И про Каштанку, что нюхала столярный клей… Но — обошлось. Обхитрили они издателей. Притворились, что пишут развлекаловку для людей, хотя сами наверняка тайком ото всех что-то там исследовали, может, даже и пружины.

Вот в таком возбуждении пришел я домой. Поужинал. Отварная картошечка с венскими сосисками, нежными и сочными. Под умеренно острым домашним соусом (помидорчики, перец, чеснок — все с теличенских грядок, ах, какие у Лены грядки!). Две рюмки ледяной водки. Чашка горячего напитка — кипятком заливается густой калиновый (калина оттуда же, из Теличена) сироп. Малая голландская сигара «кафе-крем». Компакт-диск любимого Петра Лещенко. То самое: «Тринце-бринце-ананас, красная калина, не житье теперь у нас, а сама малина». Надо же — и здесь калина. И в этом омерзительно благодушном настроении пишу, не пишу даже в строгом смысле, тюкаю по компьютерным клавишам. А тебя-то нет! Десять лет как нет тебя!

Пять дней в Новосибирске, немного заунывной конференции по микроэлектронике — для отчета, чуть больше шатаний по городу, тоскливому и холодному: ноябрь. Заснеженный Академгородок, встреча интеллигентной общественности с Ритой Яковлевной Райт-Ковалевой: расскажите о своей дружбе с Маяковским, не собираетесь ли перевести «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли, как вам удалось передать чувства американского подростка в Catcher in the Rye , ай какие мы образованные. И вот обратный рейс, а через проход — те же шея и профиль. Правда, еще до того увидел тебя в проходе во весь рост и отметил совершенно омерзительные золотые клеенчатые сапоги и эластичные колготки в нелепых разводах. Ножки прямые, но коротковатые. Уже потом все спряталось — остались шея и профиль. И тот же дядька.

Какой-то американец передо мной отложил книгу, приготовившись задремать. May I have a look at your book? Листая детектив, крутил головой — ну же, должен этот дядька за четыре часа выйти по нужде. Заготовил записку. То-ce — и номер телефона. На третьем часу полета свершилось. Я над твоим плечом: прочтите на досуге. И — назад, лихорадочно-лениво листать книжонку.

Ты позвонила на следующий день. Без жеманной затяжки, сразу. Значит, хотела. Значит, не ломака.

М-да. Время от времени Виталиком овладевала охота бежать от унылой службы, воспоследовавшей за институтским дипломом, в чертоги искусства. Раз, в припадке меланхолии уставившись в телеэкран, он получил добрый, как ему показалось, совет. Плотная, багровая от натуги деваха в жакете, расшитом запятыми (золотыми — показал бы телевизор, будь он цветным), настырно взвывала: раскинь, уговаривала она Виталика, свои руки свободно, как птица, и, обхватив просторы, лети. Картинка изобиловала распяленным ртом, многочисленными руками и стаями журавлей. Да, да — раскинуть, обхватить и полететь. Он садился за свой безупречно прибранный письменный стол и начинал стучать по клавишам «Эрики». От исследования пружин парадигмы Виталик был далек. Его занимали вопросы попроще. Скажем, почему встречаемые на литературном пастбище усы их владелец как правило топорщил, а глаза — таращил? Ниспровергатель штампов — в теории, — Виталик до скрежета в мозгах старался придумать выход. Может, поменять их местами — пусть топорщат глаза и таращат усы? Впрочем, труд упорный, понятное дело, ему был тошен, и через несколько страниц он бросал это дело — до следующего творческого приступа…