Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Встретились в очередной раз — и тут, у входа в общежитие, объявился Миша.

Ах как внятно и на хорошем русском языке объяснял он, что в их осетинском обиходе зарезать соперника (следует демонстрация ножа) — что два пальца обоссать. И как повезло Виталику, ну просто немыслимо повезло, ибо Люда не невеста его, а девушка, за которой он, по просьбе ее родителей, оставшихся в Орджоникидзе, приглядывает в Москве, этом средоточии порока и похоти. И что пришелся Виталик ему по душе: не хам, не пошляк, к Люде вроде относится с уважением — так ведь? Глаза простреливают насквозь. С уважением? И что на таких замечательных парней зла он не держит, а напротив, все, что есть у Миши Дударова, готов он отдать… И проч.

Больше они не виделись. С Мишей. А с Людой через много лет все же пересеклись, совсем мимолетно. Она прислала письмо на старый адрес, где жила мама Виталика. Мол, хочу. Там-то тогда-то. И он пришел.

А на следующий день ты затеяла гладить мои брюки и извлекла из кармана упаковку презервативов. Помнишь, что я наплел? Сам я забыл. В общем, других встреч не последовало. Но тот Новый год, Тушино, переход канала на спор, ледяная рябь, аптека, улица, о чем это я…

Так вот, об English Drama. Путь к ней лежал через попытку уйти в гуманитарии. Виталик стал изучать английский еще усердней. Они с Сергеем, отметив победу последнего в ресторане «Центральный» на Тверской, стали ходить в разговорно-английский кружок, ведомый тезкой брата, Валерием, диктором английской редакции Московского радио. От него-то, кстати, Виталик и услышал красивую фразу (вроде бы из предисловия к первому изданию шекспировского «Троила и Крессиды»), которая стала эпиграфом этих записок. Означает она что-то вроде «От вечного не-писателя — вечному читателю» и вполне для этой книги подходит. Привела их в этот кружок знакомая Сергея, к которой Валерий питал чувства, и пока питал — занимался с ними бесплатно. Потом, рассорившись с этой знакомой, он заявил, что последующие занятия состоятся после уплаты ему… далее следовала чудовищная сумма, исчисляемая произведением количества часов на количество людей в группе и совсем не хилую ставку за человеко-час. Кружок распался, но зараза осталась в крови, и Виталик поступил на вечерний факультет иняза. Нет, так покрасивее: распался кружок, но осталась зараза, подался Виталик в студенты иняза. И тут же распространил свои игры в слова за пределы родного языка. Даже сейчас, навещая дочку в Лондоне, Виталий Иосифович не может пройти мимо объявления То Let , дескать, сдается в аренду дом, без того чтобы не вставить в серединку i . А потом — из Flat to let делает плоские туалеты. А в те давние времена пришлось ему однажды, сидючи на скамейке в Ильинском сквере, объяснять подвыпившему австралийцу, в чем же юмор распеваемых рядом куплетов:

Переложив стишок на сравнительно сносный английский, он отчаялся вызвать у парня улыбку — уж больно академичными оказались его фразы. В обратном переводе это звучало приблизительно так. В тишине леса его обитатель барсук ( badger ) страдает бессонницей ( insomnia — с гордостью вспомнил он нужное слово). Барсук озабочен тем обстоятельством, что его тестикулы ( testicles ) вывешены на ветвях одного из деревьев. Австралиец сопел и моргал…

М-да. Но учился с удовольствием и — старанием. Даже латыни. В ночную смену на заводе, пока та самая сочиненная им хреновина по имени блок защиты питания (держать напряжение в пределах номинал плюс-минус сколько-то процентов при любых бросках сети) жарилась и мерзла в испытательной камере, он готовился к сдаче зачета. О-эс-тэ-мус-тис-энтэ. И что-то о Горациях-Куриациях, защищавших какой-то мост.

Итак, английский театр. При всей уже упомянутой склонности к лицедейству театра Виталик — как зритель — не любил. Впервые с этим искусством он встретился в очень нежном возрасте на балете «Аистенок». Случилось знакомство в театре Стани Славского и Немирова Чуданченко. Один Станя, или Станаркон (Сталинская народная конституция), уже был в его недлинной жизни — сын маминой подруги Иры, сестры того самого Рости, теперь его повели к другому. Беда в том, что мама рановато решилась на этот шаг — воспринять непростой сюжет в немой балетной оболочке пятилетнему, пусть и умненькому, каким он считался в семье, мальчонке оказалось тяжко. А сюжет — для тех, кто забыл или кого мама не водила в театр Славского и Чуданченко, — был такой.

Живет себе пионерка Оля, а во дворе ее дома свили гнездо аисты. Родился у аистиного семейства сыночек, Аистенок, и вот хулиган Вася (явно не пионер) хочет этого Аистенка достать из гнезда. В комплоте с плохим мальчиком находится и нахальный Петух из соседнего двора. Вася в своей зловредности заходит так далеко, что ранит из рогатки маму-Аистиху, прилетевшую на помощь сынишке. Но Оля с друзьями-пионерами, почистив зубы и сделав зарядку, прогоняют Петуха, делают а-та-та Васе и перевязывают боевые раны птицы. Миновало лето. Хмурая, дождливая, наступила осень. Аисты подались в Африку, улетел и Аистенок, которого научили летать — нет, не родители, папа-Аист вообще неведомо куда подевался, а мама лежит вся в бинтах, — научили его летать пионерка Оля и исправившийся бывший хулиган Вася.

Но! Если помните: в Африке ужасно, в Африке опасно. Пока Аистенок играет с мартышками, тут же рядом творится неслыханное злодеяние: мерзкий Плантатор со сворой надсмотрщиков ловит сбежавших от жестоких побоев негров. Воспитанный пионерами в духе справедливости, Аистенок сколачивает из зверей партизанский отряд и отбивает у гадов маленького Негритенка. Плантатор в страхе бежит и попадает в пасть случайно подвернувшемуся крокодилу.

Аистенок созывает совещание и предлагает всем зверям, прихватив Негритенка, иммигрировать в Советский Союз. А там — весна. Журчат ручьи, поют скворцы. И даже, как известно, пень… Вот и пионеры поют (неслышно, ибо — балет). Чтобы Аистенку было сподручно их найти, Оля с Васей поднимают красный флаг. И — ура! Аистенок спускается на крышу родного дома. Home, sweet home. И Аистиха тут, уже здоровехонька. А за Аистенком подоспели и звери, последним появляется Слон с Негритенком на спине. Мальчонка было испугался — чего хорошего ждать от белых! — но советские дети быстренько его успокоили и тут же приняли в пионеры.

С некоторой надеждой на лучшее Виталик через пару лет шел на оперу «Петя и Волк». Потом он очень удивился, узнав, что слушал гениальную музыку гениального Прокофьева. С операми, надо признать, и дальше дело было швах. Классе в пятом баба Женя заставила его пригласить учительницу литературы Зою Владимировну (ну да, Владимировна, говорила Евгения Яковлевна, вы посмотрите на нос этой Владимировны, я такая же Ивановна, как она Владимировна) в Большой на «Евгения Онегина». Виталик «Онегина» знал почти наизусть, хотя его еще не проходили, и подумал, что беды не будет, если ему все это еще и споют. Зоя, конечно, была тут лишней, но делать нечего. И они пошли. Зоя Владимировна сопела рядом и то и дело давала понять Виталику, какое наслаждение доставляет ей зрелище. Она таращилась в бинокль, что-то разглядывая на сцене, — места оказались так себе. И правда, по доносившимся звукам было трудно понять, что там происходит. Поскольку, как упомянуто, роман он успел прочитать и неплохо запомнить, ему очень хотелось помочь и Зое разобраться в событиях, но вскоре он убедился, что поющих ему не перекричать. Правда, музыка показалась ему сносной и даже приятной. Все бы и обошлось, но уж больно долго. Да еще эта Татьяна, корпулентная бабища — такой она и осталась в его представлении, и он впоследствии всегда с сочувствием относился к Евгению, до которого эта корова была столь охоча.