Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000

Я запомнил из геометрии: окружность никогда не сможет стать многоугольником, как бы тесно ни приникал к ней дробящийся на многие линии контур. Эта метафора соотношения поэзии и прозы. Как бы ни ритмизовал свою прозу Андрей Белый — прозой она и пребудет, как бы ни прозаизировал свою поэзию Борис Слуцкий — поэзией она и останется.

Раскольников — отсидел. Перевоспитался, вернулся в Питер, разыскал Порфирия, стал работать референтом у Порфирия, помогал чем мог. Петрович (Порфирий) ушел в большую политику. Родион Романыч двинулся следом: писал речи, вырабатывал предвыборные стратегии, но… старая любовь не ржавеет, и как ни корми Раскольникова, он все поглядывает на топор. На стене кабинета Раскольникова висела фотография Че Гевары. Порфирий Петрович недовольно морщился, а Родион Романыч, улыбаясь, поправлял очки. «Плечи, — объяснял Родион Романыч, — с которых сдернуты погоны, болят всегда».

Но есть ситуации, при которых «многоугольник прозы» еще теснее прижимается к «окружности поэзии»: верлибр и «к. р.» как раз те самые точки сближения прозы и поэзии, где ломаная линия начинает выгибаться дугой, где плавная кривая начинает вытарчивать «углами».

Близость «к. р.» к поэзии вообще и к верлибрам в частности доказывает то, сколько среди авторов «к. р.» — поэтов: Сапгир, Иван Буркин, Зульфикаров, Холин, и — специально — поэтов-верлибристов. В антологии «Жужукины дети…» напечатаны «к. р.» замечательного верлибриста — Вячеслава Куприянова. Некоторые его верлибры вполне сошли за «к. р.». Например: «На языке волков / мы / — люди друг другу». Чем не «к. р.» в стиле «магического реализма»?

Можно так сказать: «к. р.» — верлибры, в которые всажен почти балладный сюжет. А можно так: если анекдот рассказать верлибром, то это и будет «к. р.».

Недаром ироничные поэты так хорошо писали «к. р.». Гейне, к примеру. «Я видел волка. Он лизал желтую звезду, пока на языке у него не показалась кровь…» Или вот этот «конспект» «Гавриилиады», в котором сохранены нежность, эротика, кощунство и — прочь отброшена мальчишеская скабрезность, пиитическое многословие: «…Иосиф… сидит возле колыбели, качая младенца, и при этом напевает баюшки-баю. Мария сидит у окна и ласкает свою голубку».

Вячеслав Куприянов как раз поэт иронического склада, вроде Брехта или Гейне. Тем примечательнее его обращение к дальневосточному искусству — брехтовское, что ли, едва ли не пародийное.

На самом деле не он один из авторов «к. р.» почувствовал вызов и зов Востока. Целый мир распахнулся перед российскими писателями и читателями, когда были переведены китайские волшебные повести про лис-оборотней, драконов, колдунов, волшебников, — этот мир захотелось перетащить на просторы советской империи, втиснуть в клетушки коммуналок. В «к. р.» (наиболее удавшихся) ощутимы то парадоксы коэнов, то дневниковые записи фрейлины императрицы, спрятанные у изголовья. Куприянов работает в иной традиции. Он — мизантропический стилизатор. «Когда жена Уй Юя родила уже второй велосипед, он пришел в неописуемое расстройство. Он кричал: „Жена Лу Пяня рожает только самые настоящие мотоциклы!..“ Уй Юй разнес бы в гневе свое убогое жилище, но, к счастью, он был посажен на велосипедную цепь. Он только со скрипом вращал свои тележные колеса, которые были у него вместо рук, а также и вместо ног, которыми угрожать он не мог, поскольку на них опирался». У Куприянова выпекаются эдакие «дальневосточные хармсоиды» — в меру безжалостные, в меру философичные, в меру смешные.

Впрочем, на примере иных куприяновских «к. р.» видно, что «к. р.» не приспособлены для политических страстей. Политическая страсть, загнанная на небольшое пространство «к. р.» и не сдержанная рифмически или ритмически, как в эпиграмме, превращается в истеричную брань. В искусстве (как и в жизни) надлежит быть или очень горячим, или холодным… В противном случае — «извергнут из уст». «К. р.» — жанр для «холодных», для «ледовитых» — для спокойных насмешников, печальных циников. Страсть, ангажированность больше подходят для эпопей.

Это ошибка — будто советское время было склонно к одним эпопеям. Отец основатель советской литературы дал парадоксальные образцы как эпопеи, так и «к. р.». С одной стороны — нескончаемый «Клим Самгин», чем дальше, тем больше превращающийся в зашифрованный даже для самого себя, тайный, безжалостный интимный дневник; с другой — короткие остросюжетные новеллистические «Заметки из дневника». Литературное приличие советской эпохи позволяло, чтобы не сказать предписывало, «одну» и «другую» сторону. Мастер, отгрохавший эпопею на много томов, мог себе позволить небрежной, но точной кистью «набросать» миниатюрки. «К. р.» оказывался частью производственного процесса по изготовлению сверхроманов, эдакая стружка, выгибающаяся из-под резца виртуоза. Как (по наблюдению Ан. Кудрявицкого) «к. р.» сами собой «слипаются» в огромные циклы, так и эпопея разваливается на гигантское количество «к. р.». Однако главная «родственность» эпопеи и «к. р.» даже не в этом. То и другое — нечитабельные жанры. Эпопея слишком длинна, чтобы ее читать в метро, а «к. р.» слишком короток, чтобы вчитываться, медлить, доискиваясь смысла. «Блоха» и «слон» требуют одинакового времени для разглядывания. (Между прочим, и в этом тоже — мораль стихотворного «к. р.» Ивана Андреевича Крылова.) Эпопея и «к. р.» — продукты чистого искусства, искусства для искусства. Но советское общество как раз и было «эстетским» обществом, в точном значении этого слова. Диктатура производителей над потребителями — это ведь и есть «производство для производства», «искусство для искусства». Уайльд прав: для эстетов вовсе «неплохо устроить социализм».

Все здесь было наоборот. Единственной в мире страной, где детские книги стали статьей дохода, был Советский Союз. Детские стихи и рассказы, которые Корчак, например, писал по «мандату долга», а Астрид Линдгрен — по вдохновению, писались для заработка. А «сверхкраткие» рассказы, которые Вилье де Лиль-Адан или Чехов писали, чтобы заработать на жизнь, становились продуктом чистого вдохновения.

Павел Басинский не даст соврать, а Владислав Ходасевич подтвердит: Горький ненавидел правду — бога свободного человека. Заставлял себя любить — и тем больше ненавидел. Соцреализм, советская литература вышагнули из двух Горьких: из «дятла — любителя истины» и из «чижа, который лгал». «Дятлы» отстукивали эпопеи «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина», а веселые чижы отсвистывали «к. р.» вроде «Заметок из дневника». Как и положено в парадоксальнейшей стране — России, — «дятлы» достукивались до самой отвратительной лжи, зато «чижы» провирались до истины.