Александр Хургин - Целующиеся с куклой

— Не говори чепухи, — сказала Зара, и её увели в КПЗ под замок.

— А этого куда? — спросили грубые мужики у своего старшего по званию.

— А этого в дурдом, — сказал старший. — Куда его ещё? Мало того, что шизофреник ярковыраженный, так он ко всему беспаспортный. Конечно, в дурдом.

— Да он вроде в принудительном не нуждается, — сказали грубые мужики.

— Ну так поговорите с ним по душам, — сказал какой-то новый персонаж, возникнув из-за письменного стола. И ещё кому-то он сказал, возникнув:

— Хозяина квартиры, пиши, найти не удалось. Написал? Так что квартиру мы… Ну, подумаем, что мы с нею сделаем. И каким манером.

Мерой пресечения Заре органы избрали содержание под стражей. Чтоб она с сообщниками связь осуществлять не могла, влияя тем самым отрицательно на успешный ход следствия.

— С какими сообщниками? — говорила Зара.

А следователь ей говорил:

— Вот ты мне и расскажешь, с какими. Расскажешь? Расска-ажешь.

Зара и не скрывала ничего от следователя. Рассказала всё чуть ли не по дням. А о том, что делала в день убийства Вовы Школьника — как до него, так и после — вообще по минутам вспомнила. Но рассказ её почему-то не отвечал чаяниям следователя и чем-то его не устраивал. И на этом основании он её рассказу не верил.

— Не верю я тебе, — говорил следователь. — Всё придумала. Ни одному слову не верю.

— А вы проверьте, — Зара его просила. — Это же проверить можно. В кафе «Алабама» спросить, потом в магазинах, у соседей. Соседи же меня каждый день видели. У отца его, в конце концов, спросите. Он тоже всё подтвердит, он у нас в кухне на раскладушке чёрт-те сколько времени прожил.

— Ты меня ещё поучи, как показания подозреваемых проверять, — отвечал Заре следователь. — А отец его, чтоб ты знала, скрывается за пределами России, как злостный неплательщик штрафов, в оффшорной зоне.

— Да нигде он не скрывается. Он в Германии живёт, на ПМЖ.

— Точный адрес, телефон.

— Не знаю я его адреса.

— Вот видишь, а советы мне даёшь. Не нужны мне твои советы.

Следователь вызывал охранника и отправлял Зару в общую камеру. Чтоб она хорошенько подумала и начала активно сотрудничать со следствием, давая нужные ему, а не ей, показания.

Наша милиция всегда требует показать ей что-нибудь невозможное. Какой точный адрес, какой телефон могла сообщить следствию Зара, если Бориска не имел ни адреса своего, ни своего телефона. Прописан — или лучше сказать, зарегистрирован — он был у Раисы в качестве номинального мужа, жил у Йосифа в качестве блудного сына.

Но время, слава Богу, не стояло на месте, а так или иначе шло. Немецкие органы власти не сидели без дела, а работали по восемь часов в сутки ежедневно. А значит, в результате создана была ими бумага, документ исключительной для Бориски важности.

Пришёл этот документ, разумеется, по почте, на адрес Раисы. И так как Раиса всё ещё выздоравливала в больнице, её почтовый ящик ходил проверять Бориска. И он этот долгожданный документ получил в собственные, как говорится, руки. В большом желтоватом конверте с пластиковым окошком. Разорвал склейку пальцами, а там — всё, о чём мечталось ему длинными саксонскими ночами. Разрешение снять отдельную квартиру, анкета для получения отдельного пособия — на четырнадцати страницах! — и строгое предупреждение, чтоб денег на переезд и обзаведение предметами домашнего обихода первой необходимости просить он даже и не пытался.

Бориска бросился сразу анкету читать и заполнять по возможности, но для того, чтобы на все её вопросы грамотно ответить, нужно было сначала иметь квартиру. Поскольку много вопросов анкеты касалось именно квартиры и оплаты за воду, тепло и прочие удобства.

И он отложил анкету на позже, и побежал искать квартиру. И моментально её отыскал. Потому что недостатка свободных квартир в их восточном городе не ощущалось, и потому что схватил он первую же квартиру, какую предложили ему в первом же квартирном бюро. Под крышей, без лифта, вместо кухни закуток в четыре квадратных метра, вместо пола старый потёртый линолеум. Но всё это его устраивало. Ему всё это даже нравилось. Поскольку это могло и должно было стать его личным жильём. И в течение месяца, ушедшего на утряску и усушку всяких бумажных подробностей, стало.

И зажил Бориска в этой небольшой квартирке под крышей, со скошенными потолками. Окно ванной прорезано было прямо в черепице, унитаз стоял под окном, поэтому в спину и в ноги с крыши дуло. А так квартирка хорошая. Под тридцать квадратных метров. Окошки маленькие, поскольку этаж подкрышный, но это пустяки. Всё равно Бориске нравилось в них смотреть. И больше всего в окошко кухни. Уж очень удачно оно выходило — на чей-то тихий двор с лошадью, весь поросший травой.

И Бориска сидел на мебели, оставленной ему за ненадобностью предыдущим квартиросъёмщиком, и смотрел в окно. И видел, как паслась бесконечно лошадь, дёргая губами траву, и как, бравируя фигурами высшего пилотажа, летал вверх дном самолёт немецких ВВС. За стеной в это время срабатывал немецкий автоответчик. Этажом ниже чихал какой-то мужик. И казалось, что чихает он тоже по-немецки. А среди всего этого стояли четыре, или сколько там, стены, предназначенные для того, чтобы Бориска в них жил.

«Люди живут в своём времени, в своей стране, в некоем культурном пространстве, — витиевато мыслил Бориска, — а я, значит, в четырёх стенах живу. Стены, правда, ровные, пупырчатыми обоями заклеены, а обои, в свою очередь, покрашены белой краской».

«Может, теперь, — думал он, — мир посмотреть. Раз уж дала мне судьба такую счастливую случайность. В смысле, возможность. Париж, допустим».

Но, подумав, он снова выглядывал в окно, снова видел лошадь и снова думал:

«А что мир? Мир как мир. Чего на него смотреть, на мир? И на Париж в особенности. Столько неприятного народу едет в Париж для того лишь, чтоб говорить потом „был в Париже, город мне понравился“, что ехать туда совсем не хочется».

И опять жил Бориска в своих четырёх стенах. Которых, конечно, не четыре, а больше, но считать их и пересчитывать — было ему лень.

Да, а окно его комнаты выходило прямой наводкой на колокольню кирхи. Точнее, оно выходило на часы. Естественно, оборудованные механизмом колокольного боя. Живых звонарей тут давно не существует, живые звонари вымерли, исчезнув с лица земли как класс. Их заменили умные механизмы, управляющие колоколами. И включались эти механизмы каждые полчаса, как положено. А в двенадцать и восемнадцать устраивали они такой перезвон, что жить становилось невыносимо. Оно и так-то, если быть до конца с самим собой честным, вполне невыносимо было жить, а под колокола, бьющие с двадцати метров, и подавно. Поэтому большую часть своей дневной жизни Бориска проводил в тесном кухонном закутке.