Александр Хургин - Целующиеся с куклой

А если и познакомится она с кем-нибудь посторонним — как было это недавно на курсах по изучению немецкого языка для иностранцев, — муж обязательно всё изломает, испортит и поставит её в неловкое положение перед людьми разных национальностей. Потому что безобразно запьёт в тот самый момент, когда она пригласит новых своих знакомых на праздничного, к примеру, гуся. Сам же его, гуся то есть, купит, сам в лучших народных традициях приготовит, а потом нетрадиционно запьёт. Плюя на то, что гости уже потратились на небольшие сувениры хозяевам плюс бутылку водки и раскатали на дармового гуся губы. И они, конечно, смертельно обидятся, хоть виду, конечно, не подадут.

У Алёны уже четверо несостоявшихся гостей обиделось (в том числе я с семьёй, поскольку тоже был приглашён и тоже гуся не вкусил). И не то что они (мы) без гуся не можем жить, чувствуя себя счастливыми, а просто нехорошо это, неэтично. Раз обещали гуся, надо свои обещания с честью выполнять. Как говорится, назвался немцем, так не отлынивай и слово своё держи пунктуально.

Бывает, Алёна начнёт попрекать мужа, улучив редкий момент трезвости или мук совести, а он ей в ответ:

— Так это ж вы, суки, во всём виноваты, это вы меня споили и таким сделали!

Она:

— Кто это, мы?

А он:

— Ты, подруги твои лучшие и Россия ваша мать.

Братская дружба жён сильно Герхарда будоражила и злила. С его мужской точки зрения жёнам положено было ревновать друг друга до умопомрачения, а не между собой дружить. И он подозревал, что у них зреет коварный замысел. Против него. Какой конкретно, масонский там, русофильский или другого направления, он не подозревал, а что зреет — подозревал.

Конечно, немец-алкоголик — явление не особо частое. Если сравнивать непосредственно с нами-русскими. Но Герхарда тоже можно попробовать понять. Человек полжизни безвозвратно отдал России. Помогал ей чем мог. А мог он немало в передовой области установки и наладки чего-то там газогенераторного. И устанавливал это Герхард не покладая рук, пока его не попёрли из России поганой метлой в три шеи. Вместо благодарности за заслуги. Сказали, что хватит с нас ваших устаревших установок, сыты по горло. Они, сказали, в руках наших специалистов становятся невзрывобезопасными. А кому это нужно? Мало ли у нас взрывов без ваших установок. Сказали: «То, что уже есть, пускай стоит и приносит российскому народу максимальную пользу — не сносить же его всё, — а нового не надо, от нового вы нас к чертям увольте». Ну, Герхард вынужденно вернулся на родину, а его из фирмы и уволили. Аккуратно с прошлого Нового года. Раз не стало на него зарубежного спроса. Внутри-то на него давно уже спрос кончился. В такой жизненной ситуации почему б ему и не пить, Герхарду? В такой ситуации любой и каждый беспощадно запьёт. Особенно имея многолетний российский опыт в этом вопросе. А тут ещё жёны с сыновьями и без них открыто объединяются в коалицию.

И вот, значит, чем всё это дело благополучно кончилось. Пока Герхард изо дня в день пропивал своё здоровье и пособие по безработице, третья его жена Алёна собралась таки не на шутку рожать. Ну, а раз собралась, то и родила когда полагалось по срокам. Куда ей было деваться. От родов, как и от судьбы, не уйдёшь.

Герхард по древнему русскому обычаю три дня беспробудно радовался рождению нового сына. В смысле, он пил с кем попало и с кем попало гулял, всех угощая. А потом торжественно пошёл жену навещать. Перед выпиской. Купил ей на последние деньги красную розу или даже гвоздику и пошёл.

И посмотрел он на новорождённого. И, как по мановению волшебной палочки, весь насквозь протрезвел. Потому что был его новый сын похож, как две капли одной воды, не на него самого, а на старшего его сына Ваську во младенчестве, на того самого подлеца-Ваську, которого родила Герхарду первая жена почти четверть прошлого века назад. Конечно, он протрезвел и всё понял: «Вот что они замышляли, — понял он, — вот как мне совместными усилиями отомстили ни за что». Правда, шевельнулось в нём от внезапной трезвости сомнение, из-за того, что сейчас Васька на этого сына Алёны похож недостаточно. Но он это сомнение отбросил, вспомнив, что давненько уже Ваську в глаза не видел, и внешность его нынешнюю, кроме усов и роста метр восемьдесят шесть сантиметров, представляет расплывчато.

Ну и, отбросив это последнее сомнение, стал он, конечно, кричать не своим голосом на всё родильное отделение:

— Говори, — кричит, — на кого сын твой похож?

Алёна перепугалась чуть не до смерти и говорит:

— Ты чего орёшь нежданно-негаданно? У меня ж молоко из груди пропадёт.

А он:

— Ты мне зубы молоком не заговаривай. Ты отвечай, ёб твою в шайзе мать.

Тут Алёна, конечно, ничего не ответила. Не знала она, что принято отвечать в таких случаях немцам. Чужая страна, что ни говорите, — потёмки. И вот она лежит в палате, не отвечает, а Герхард лихорадочно думает: «Был бы я, — думает, — каким-нибудь итальянцем или на худой конец грузином, я бы её убил на хрен в состоянии аффекта, был бы русским, неделю б гонял босиком по снегу, да за волосы таскал, топором угрожая, а как поступить мне на моём, немецком, месте? Просто не приложу ума».

И от такого тупикового поворота событий, Герхард опять с новыми силами запил. В тот же день скоропостижно. Не откладывая на завтра то, что можно сделать сегодня. К счастью, очередное пособие как раз подоспело и дало ему эту возможность, а то пришлось бы в Фольксбанке кредит брать. И он пил, горько по-мужски плакал и рассказывал всем своим случайным собутыльникам и соплеменникам о том, что сын его от последней жены Алёны неопровержимо похож на Ваську от первого брака.

— Я его, — говорил, — породил, а он ответил мне за это чёрной неблагодарностью.

И все слушали Герхарда и ему за его счёт сочувствовали, и говорили «не плачь, Герхард, бывают и похуже случаи из жизни. Васька всё-таки не чужой тебе человек, всё-таки он тебе близкий родственник». А один сочувствующий спросил:

— А Васька, — спросил, — на кого похож? На отца или на мать?

А Герхард задумался тяжело в ответ и сказал, что не помнит про Ваську он этих досадных подробностей и:

— Знать о них, — сказал, — ничего не хочу ни за какие коврижки.

Эмигрант последней волны Эрлих очень любил гостей. Но не просто «очень», «очень» — это было бы ещё полбеды, — он больше всего на свете их любил.

Поэтому целыми днями ходил по улицам русского района и стучался в разные окна и двери. А если к дверям был приделан звонок (то есть практически всегда), он беспощадно в него звонил. Звонил и спрашивал:

— Люба (или, скажем, Пётр Сергеич), ты дома? Нет? А я тебя мечтал в гости пригласить не сходя с места.