Марк Фрейдкин - Опыты

Однако наше легкомысленное веселье продолжалось недолго. Уже через несколько дней администрация отделения применила к нам целый ряд энергичных мер, которые я при всем желании не могу назвать иначе как карательными. Во-первых, в целях нераспространения желудочно-кишечной инфекции за пределы ее очага были по сути дела сведены к нулю наши контакты с окружающим миром — дверь в отделение стали надежно запирать, и мы, таким образом, перешли на положение заключенных. А во-вторых, и, очевидно, в тех же целях был отключен от водоснабжения и наглухо заколочен досками туалет. Для удовлетворения же наших нужд каждому из нас выдали по индивидуальному горшочку, размеры которого, впрочем, совершенно однозначно не позволяли взрослому мужчине использовать его по назначению ввиду чисто геометрического несоответствия линейных параметров. Единодушно расценив это мероприятия, каковому один из наших каламбуристов придумал девиз «но поссаран!», как акт террора и циничного надругательства над нашими еще не вполне окрепшими желудками, мы в знак протеста взломали одноместный туалет для медицинского персонала и всем отделением стали оправляться там. Естественно, ажиотаж вокруг этого насущного дела возрос необычайно — вплоть до того, что очередь на посещение туалета часто становилась ставкой в карточной игре. Так что не приходится удивляться, что вскоре, не выдержав столь интенсивной эксплуатации, туалет вышел из строя, и наше положение стало попросту катастрофическим.

Надо сказать, я в те годы, несмотря на свой сравнительно молодой возраст, имел уже достаточно большой опыт всевозможных житейских невзгод и лишений и не без оснований придерживался весьма высокого мнения о своей стойкости и выдержке в критических ситуациях. Но такого жестокого испытания на прочность я, честно говоря, не мог и вообразить. Я извиняюсь, сколько может выдержать, не отправляя большой нужды (для отправления малой наши горшочки еще худо-бедно годились), даже самый мужественный человек? Ну, три дня. Ну, четыре. А потом? Я, разумеется, воздержусь от описания того, чем кончали те, кто больше терпеть не мог. Буду говорить только о себе — я выдержал шесть дней, на протяжении которых я не переставал мучительно искать выход из этого безвыходного положения. И я его нашел — и пусть тот, кто сможет выдержать дольше, упрекнет меня в малодушии.

Собственно, выход подвернулся сам: в один из дней к нам по ошибке забрела какая-то молоденькая докторша из другого отделения, а я, незамедлительно вступив с ней в беседу, до такой степени заморочил ей голову разговорами о музыке, поэзии и любви с первого взгляда (кажется, я даже обещал на ней жениться), что она помогла мне не только сбежать из отделения, но и выкрасть из хранилища мою цивильную одежду. Не знаю, чем рисковала и чем поплатилась, спасая меня, эта безымянная юная докторша, но думаю, что это вряд ли прошло для нее без последствий. Во всяком случае мой отец потом рассказывал мне, что к нему на квартиру, где я был прописан, за мной несколько раз приезжали из санэпидстанции, и ему понадобилось приложить немалые усилия, дабы отвести от себя совершенно безосновательные подозрения в укрывательстве.

Признаться, это был первый и последний случай в моей практике, когда мне пришлось так бесславно покидать любезные моему сердцу больничные стены. И я до сих пор казню себя за то, что в минуты общей беды я думал только о своем спасении и бросил моих товарищей по несчастью на произвол судьбы. Это (не говоря уже о недостойном способе моего «искейпа»), безусловно, одна из самых постыдных страниц моей биографии, и потому, движим вполне понятным желанием поскорей ее перевернуть, я сразу перехожу к описанию отделения для «делириков» (от латинского «delirium tremens» — белая горячка) психбольницы № 4 им. Ганнушкина, куда я попал три года спустя по причинам, подробно указанным в моих «Записках брачного афериста».

Рискуя в очередной раз разочаровать некоторую часть читателей, я тем не менее должен признаться, что не только никогда не страдал белой горячкой, но и вообще не имею ни малейшей склонности к алкоголизму, поскольку от природы очень слабо подвержен расслабляющему воздействию спиртных напитков. Хотя, конечно, пить в этой жизни мне приходилось очень помногу и весьма регулярно, и не скажу, чтобы я всегда это делал насилуя себя. А в отделение для «делириков» я попал, как полагаю, благодаря проискам своего лечащего врача из психдиспансера — я не стану называть его имени, потому что все-таки не вполне уверен в справедливости моих подозрений. Разумеется, речь идет здесь не о добрейшей Татьяне Михайловне Гинзбург — дело в том, что к этому времени я был вынужден с ней расстаться, так как сменил место прописки и меня автоматически перевели в другой диспансер.

И вот, мой новый лечащий врач повесткой вызвал меня к себе для знакомства, причем, как сейчас помню, повестка была на первое апреля. Это выглядело забавным само по себе, а у меня вдобавок в тот день почему-то выдалось прекрасное настроение, поэтому, придя к врачу, я начал вдохновенно рассказывать ему о своих открытиях и свершениях в области сублимации и эвристики, укрощения плоти и эманации духа, а он (врач) на протяжении двух часов не разгибаясь записывал всю эту несусветную чушь в мою историю болезни. Можно себе представить, какой у него был глупый вид, когда в конце разговора я поздравил его с первым апреля и сказал, что это всего лишь un petit poisson d'avril. Короче говоря, отношения с этим врачом у меня не сложились, и мы старались без особой надобности не встречаться. Так что вполне вероятно, что его направление в отделение для «делириков» в ответ на мою просьбу о госпитализации было маленькой местью за мою первоапрельскую шутку. Впрочем, я на него за это совершенно не в претензии, поскольку отделение для «делириков» — это очень славное место, и я каждому от души советую там побывать.

Когда я по своему обыкновению глубоким вечером пришел с вещами в приемный покой больницы им. Ганнушкина, я никак не мог взять в толк, почему после того, как я предъявил свое направление, все там были невероятно удивлены и, я бы даже сказал, испуганы. Мое недоумение отчасти объясняется тем, что в моем направлении указывался только номер отделения, куда я направлялся, и я, разумеется, не мог знать, каково значение фигурировавшей в этом направлении цифры «8». Только гораздо позже, когда я своими глазами увидел, в каком не поддающемся описанию виде и состоянии обычно доставляются пациенты 8-го отделения (я думаю, русскому читателю не нужно объяснять, что такое белая горячка), я понял, чем была вызвана такая реакция сотрудников приемного отделения, и задним числом подивился их выдержке и умению владеть собой, поскольку контраст между мной, спокойным, корректным, чисто выбритым и, главное, совершенно трезвым, и абсолютно невменяемыми в момент доставки «делириками» был, конечно, разительным. Что же касается меня, то, пребывая в счастливом неведении по поводу того, куда я попал, я рисовал в своем воображении что-то похожее на институтское отделение больницы им. Кащенко и уже заранее предвкушал, как я, со своими разносторонними артистическими дарованиями, буду блистать в этом оазисе искусства и культуры.