Марк Фрейдкин - Опыты

Боюсь, что и нынешнее мое произведение с точки зрения объема (и очевидно, не только объема) можно будет охарактеризовать популярным выражением времен моего детства «замах на рубль — удар на копейку», но, видно, такое уж мое счастье. Что ж, non cuivis homini contingit adire Corinthum, или, как выражался знаменитый Ибн-Эзра в переложении не менее знаменитого Арье-Лейба, «если ты вздумаешь, человек, заняться изготовлением свечей, то солнце встанет посреди неба, как тумба, и не закатится никогда…»

С цитатами, кажется, вышел перебор. Ну, да чего уж теперь — не вычеркивать же. А впрочем, можно и вычеркнуть. Хуже не будет…

Однако я немного отвлекся. Не стану лицемерить, решение отказаться от «фиктивного сюжета» далось мне очень и очень непросто, и не только в силу вышеизложенных причин. Дело еще и в том, что я, наряду со своей общеизвестной взыскательностью к художественному творчеству, об извращенных проявлениях которой мне, очевидно, еще придется рассказать, по самому складу своего характера неисправимый бездельник, сибарит (помню, еще в школе учительница английского языка обращалась ко мне не иначе как «you lazy bones») и, в сущности, дилетант, совершенно несклонный и неспособный к каждодневному каторжному литературному труду. А писать «свободно» (то есть до такой степени, что буквально не знаешь, о чем будет следующий абзац) в действительности гораздо сложней и, не побоюсь этого слова, мучительней, чем творить, держа в уме хотя бы смутные наметки общей композиции. Ведь это только так говорится, что пишешь «свободно», а на самом деле никакой свободы тут и близко нет — просто вместо привычного композиционного плана держать в уме приходится огромное количество всевозможных внезапно возникающих побочных соображений, трудноуловимых взаимообусловленностей и прочих чисто технологических нюансов и тонкостей, что, как читатель может предположить, не только не облегчает писательский труд, но и делает его процесс весьма и весьма чреватым умственным расстройством. И, признаться, у меня не было ни малейшей охоты ввязываться в эту не слишком перспективную со всех точек зрения литературную игру, особенно теперь, когда руководство убыточным издательством и необходимость зарабатывать на хлеб беспрестанными поэтическими и прозаическими переводами до последней крайности истощили мой и без того не слишком изощренный ментальный аппарат.

Словом, с какой стороны ни погляди на эту затею, ничего хорошего она не сулила. Но выхода у меня, повторяю, не было — успех «Глав из книги жизни» и настоятельные требования лучших представителей литературной общественности властно понуждали меня не покидать тернистой писательской стези и попытаться осчастливить мир еще одним столь же сомнительным шедевром.

Здесь я хотел бы заметить как бы a parte, что знаменитое mot «можешь не писать — не пиши» мне видится ярким примером, с одной стороны, бессовестного лицемерия тех авторов, которые рассчитывают смягчить заслуженно суровую оценку своей продукции тем, что они якобы не могут не писать (как, к примеру, больной клептоманией не может не воровать), и, с другой стороны, не менее ярким примером полного непонимания природы художественного творчества, весьма характерным для экзальтированных и искаженных представлений о людях искусства, которые (представления) широко бытуют преимущественно в обывательской и окололитературной среде. Поэтому скажу сразу: не писать я могу. И более того, это мне дается гораздо легче, чем противоположное. То есть просто никакого сравнения. Но, «столь долго состоя при Музах», поневоле начинаешь ощущать какую-то ответственность и причастность к этому делу, поневоле начинает казаться, что ты здесь не случайный гость, а по меньшей мере завсегдатай. А от таких дурацких мыслей уже один шаг к тому, чтобы не по заслугам возомнить о себе и без чрезмерных капризов поддаваться на сладко щекочущие самолюбие уговоры не зарывать талант в землю.

Впрочем, что касается таланта (не удержусь привести здесь свою изящную поэтическую зарисовку почти пятнадцатилетней давности:

— то, вполне допуская у себя наличие такового, я тем не менее никогда не был склонен относиться к нему с излишним пиететом и беззастенчиво транжирил на всевозможные литературные поделки и безделушки. Трудно сказать, что служило этому причиной — специфика ли самого дарования или легкомысленное к нему отношение, но даже сейчас, когда мой возраст исчисляется, по выражению М.М.Зощенко, «почти трехзначной цифрой» и я уже в значительной мере утратил бойкость пера и легкость характера, когда я уже давно перестал быть душой каждой веселой компании и сделался настолько угрюм и неразговорчив в быту, что моей молодой жене впору, подобно героине Шукшина, писать мне прощальную записку: «Прости, Вася, но жить с таким пеньком я больше не могу!», меня по-прежнему неудержимо тянет ко всем этим недостойным bagatelles.

Не хочу скрывать, что ознакомление читателя с лучшими из них является одной из побочных творческих задач данного произведения. Согласно этому непритязательному замыслу, они должны немного скрасить впечатление от моих отчасти занудных рассуждений на разные отвлеченные темы и в то же время быть для них (рассуждений) своего рода иллюстрациями, художественная убедительность которых могла бы подкрепить слабость иных моих доводов.

Здесь, однако, возникает определенная сложность, поскольку преобладающее количество этих экспромтов и бурлесков писалось, что называется, «на случай» и обычно посвящалось какому-то конкретному (и, как правило, довольно незначительному) событию, известному лишь узкому кругу посвященных, или было персонально обращено к кому-то из моих друзей и подруг, чьи простые имена и незнаменитые фамилии, к сожалению, мало что говорят просвещенной публике. Достаточно сказать, что вышеприведенное стихотворение появилось на свет в результате моего проигрыша в карты — в те далекие годы мы играли не на деньги, которыми по молодости лет не располагали, а на стихи, причем проигравший должен был за 10–15 минут написать короткое стихотворение на тему, заказанную победителем.

Разумеется, такой оригинальный творческий метод придавал этим произведениям специфический и неповторимый couleur local, но в то же время ограниченность тематики и (что скрывать?) некоторая утилитарность самого подхода к делу отчасти снижали их абсолютную художественную ценность. Правда, я по мере сил стремился с помощью всяческих стилистических изысков и версификационных излишеств вывести эти вещи из круга чисто «домашней» словесности, но не могу поручиться, что мне это всегда удавалось.