Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000

Сегодня в ночь в Немецкой слободе,
В Елохове, в пятиэтажном доме
Не быть беде, не быть, не быть беде
И ничему не совершаться, кроме
Постукиванья ветки о стекло,
Свеченья ночника и дребезжанья
Посуды в горке. Крестной ремесло
Ревнивое, слепое обожанье
Четырехлетней крестницы. Родня
И рада сбагрить девочку, покуда
Дежурства, и разводы, и грызня,
Тем более у девочки простуда —
Наверно, от нехватки теплоты…
О нежность нерастраченная, ты ли
Дрожишь в улыбке нянюшки! В могиле
Ее младенец, но из мерзлоты
Давно не ропщет Витенька. Стеная
О материнстве, прерванном войной,
Одна лишь Богородица стенная
Да крестная склонились надо мной.
Легка и горяча ее ладонь,
Которую и вечность не остудит.
Ребенок спит. Горит вдали огонь
Богоявленский. И беды не будет.

Ребятенка своей породы узнают по повадкам.
Убывает запас материнства сообразно схваткам,
А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.
И лицом удался в нашу породу, и сердцем,
Да характерец вышел — сам дьявол не разберется:
То ли кровь замутила примесью инородца
Наша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.
И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,
Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.
И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,
Под которую, семя наше, и ты поляжешь.
Совершая свою посадку в капустной грядке,
Все родные мы до последней макаки, покамест
Родословную нам не отыщет печальный аист,
Отнеся, словно трутень — взятку, на дно кроватки.
На тридцатом году выясняя, что четверть крови
Причисляет тебя к иным племенам, к библейским
Временам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейским
В глинобитном крове, в заветном своем алькове.

А у нас либералы справляют свое торжество
Над директором школы. Но так ли уж действенен вынос?
Я не помню России, в которой жила до того,
Как душа очерствела и память моя обновилась.
Боль — такое явление, — в памяти нет этих луз
Для хранения боли. Она растворяется в теле.
Но, клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»
Угрожает доселе моей кровеносной системе.
Звукоряд налагается точно на видеоряд.
Это та же столица — и здания не заменили.
Существует во мне — и херсонских полей аромат,
И чимкентский хлопчатник, и Таллина хмурые шпили,
И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.
Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.
И как будто насыщенность света сильнее, чем в те
Времена, когда нас отпустили из сломанной клетки.
Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..
Если ты в ней родился и вырос, никем не обучен
Жить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,
Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.
Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.
Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.
И в стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,
После встречи случайной с холеной старухою в холле.
Ну конечно же сытая благость ее — ерунда,
И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили:
«Матерям из России такими не быть никогда?» —
Я б ответила горько, хоть я и не помню России.
Я не помню позора, собраний, запретов, речей,
Югославских сапог, гэдээровских тряпок заветных,
Анонимок в профком, и последующих параличей
Горемыки моей, и скитаний ее несусветных.
А мое поколенье теперь все сидит по домам,
Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.
Мы мутанты с тобой — да какими ж и вырасти нам,
Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.
Мы и там побывали, и здесь составляем костяк,
Поколенье разлада, живущее в век беспредела.
Передела не будет уже. Только что-то не так.
Только память бела. И душа у меня очерствела.

Плыву слегка по воздуху, по воле
Причин, опричь которым рождена.
Я знаю, это ты меня в подоле
Несешь домой, гулящая страна.
Вот так ты возвращаешься — задами,
На душный запах липы и сосны.
А в твой подол вцепились, словно в знамя,
Твои полуголодные сыны.
История тебя не обуздает
И не прогонит, но взгляни назад:
Какой же царь-отец теперь признает
Нагулянных тобою чертенят?
А сколько нас таких ты рассовала
По уголкам земли, по чужакам.
Уж лучше бы ты вовсе не рожала,
Чем убивать детей и строить Храм,
Где свято место пусто на иконе.
…Но почему в обители любой
Мы узнаем друг друга по ладони —
По линии вины перед тобой?

В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».
А в комнате, где детский голосочек,
Так благостно, как будто Бог мужчин
Не создал вовсе. Только одиночек.
Праматерь-одиночка держит ряд
Кармический. И вот на этом круге
Воскресные мелодии звучат
В двух комнатах общественной лачуги.
Года семидесятые. Она
Разведена. Завсекцией. Строптива.
И всем ломбардам в городе должна.
И давится при слове «перспектива».
Дочь — вылитая копия отца:
Как заполненье форм недостающих.
И врезать не грешно, чтобы, овца,
Не повторяла линий проклятущих.
К приходу ужин пусть готовит ей,
Вершит уборку, делает покупки.
А папочка пусть делает детей
С другой несчастной где-нибудь в Алупке.
Не важно. В Сочи. Господи, в Керчи!
А мы впитали с клетками плаценты,
Как выдать чемодан, отнять ключи
И речь закончить словом «алименты».
О, ренты унизительнейший сбор!
Отделы кадров, слежки, исполкомы.
Он восемнадцать годиков позор
Поносит за один уход из дома.
А к дочери на пушечный — ни-ни.
Ребенок снова станет непокорным.
Пять дней продленки. В выходные дни
Ретроспектива Чаплина в «Повторном».
О, воскресений солнечная сень!
И музыка, похожая на город!
Поль Мориа, Джеймс Ласт и Джо Дассен,
И грека толстого дрожащий голос
Кружатся над Калининским. Она,
В себе лелея сладостность мгновенья,
Вдруг задрожит от счастья, что одна
И дочку мать взяла на воскресенье.