Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000

На битву русских с кабардинцами,
кавалеристов с пехотинцами.
Похоже, что итог сражения
воздушных масс передвижения
решат:
лиловые и синие,
столкнутся белые и красные,
схлестнутся летние и зимние,
в бою с погожими —
ненастные.

Лес превращается в гербарий.
Лишь щебетанью божьих тварей
вольно нарушить в нем покой,
покуда он еще живой.
Пожухлая листва.
Поблекшая трава.
А между тем — по горке
грибов у каждого в ведерке.
Чернушки и волнушки —
свинячьи ушки.
Телячьи языки —
маслята и моховики.

На миг дыханье затаил,
не захлебнуться чтобы
от накатившей злобы.
Лес точно в омут угодил.
Водоворотом унесенный,
багряным стал, а был зеленый.
От мухомора до груздя
сработан без единого гвоздя.
Доныне сильный и могучий,
бесславно тонет лес дремучий.

Мелколесье.
Как же в нем укроюсь весь я
с головы до пят?
Мне осинник мелковат.
Березняк не вышел ростом,
он ютится по погостам.
Я же чаще стороной
обхожу их в час ночной.
Чтобы, глядя на березки,
не пролить случайно слезки,
изучая отчий край,
не свихнуться невзначай.

Цвета едины, неделимы.
Они почти неотличимы.
И я приглядываюсь долго.
Уже нашлась в стогу иголка.
Уже искомое зерно
от плевел мной отделено.
Для претворенья в жизнь пейзажа —
необходима сажа.
По меньшей мере уголек —
коль хмурый выдастся денек.

По первопутку, напрямки —
не погнушавшись просторечья,
которым мог бы пренебречь я, —
вниз во течению реки
пустился с ней вперегонки.
Когда беглянку я догнал,
когда на цыпочки привстал,
взглянув туда, где течь река
должна была наверняка:
едва заметный ручеек
во тьме мерцал настолько тускло,
что даже высохшее русло
я разглядеть насилу смог.

В нас что-то есть холопье,
недаром снега хлопья
потехи ради нам
знай хлещут по щекам.
Порывы ветра клонят.
Раскаты грома гонят.
Все глубже всякий раз
в асфальт вгоняют нас.

Чуть свет,
иначе говоря —
чуть только без поводыря
ты обходиться станешь понемножку,
сейчас тебе подставят ножку,
а ты — в отместку — локоток.
Сквозь нас пройдет электроток.
И страшной судорогой лица
навеки могут исказиться.

Язык не повернется
в излишнем рвенье обвинить первопроходца,
в своекорысти упрекнуть
того, кто выбрал крестный путь,
кремнистую дорогу.
Уже смеркалось понемногу.
Вдали был слышен лай собак,
уключин скрип и стук подводы.
Как только расступились воды,
он незаметно подал знак.
И, устремившись вслед за ним,
я вышел из воды сухим.

Нет явственных отличий.
Все тот же гомон птичий
журчащий, как ручей
в отсутствии грачей.
Иль это — грач хрипатый,
иль это — лось сохатый
топочет тяжело,
ложится на крыло?
Меня смертельно ранить,
мне ребра протаранить,
когда бы привелось,
любой из них готов насквозь.

До головокруженья
рисковы их движенья,
прыжки
и кувырки.
Как будто акробаты,
пернаты и крылаты
снежинки могут иногда
напоминать кристаллы льда.
Рисунки на металле
и разноцветные эмали.
И здесь, и там наверняка —
везде видна одна рука.

Нас оправдают по Суду.
А как же может быть иначе,
уж коли черная в пруду
вода стоит — тем паче.
Пруд торфяной.
Я с головой больной
в него ныряю,
как будто наспех примеряю.
Кто между нами виноват,
что пруд немного узковат,
что короток немножко,
что, если посмотреть в окошко,
что, если выглянуть за дверь,
не досчитаешься теперь
с порога:
звезды — на небе,
в сердце — Бога?