Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 3 2002)

Пионы линяли, как птицы.
На древний фамильный надел
в шлифованные чечевицы
с веранды помещик глядел.
Он думал, что жизнь без излома
скучна; что растут сыновья;
что дома и вправду солома
едома под трель соловья.
Романс тенорком патефона
про то, как искрится бокал,
под таянье перьев пиона
из спальни жены проникал.
Он вспомнил, как с женщиной в шали
парижских бульваров вино
он пил. Но портреты внушали
со стен, что он только звено —
лишь звенышко в роды и роды.
Он вспомнил, как гулила князь
цыганка и дам из колоды
таскала, к столу наклонясь.
Да было ли это? А если
и было, то что? Почему
та женщина шеями к рельсе
припасть предлагала ему?
Потом еще с конки, с площадки
глядела… Задумчиво он
сигарку подносит к лампадке,
на рыхлый уставясь пион.

Как курильщик, кальяном сипя и дымя
на чужом тюфячке, угольками прожженном,
так, раскинувшись, сонная дышит земля
по каким, не понять, адресам и эонам —
не искать же в кудрях кучевого руна
или в щелке тире между цифрой и цифрой,
ту, что «где» и «когда» для вселенной одна
и блюдет: астролябия, маятник, циркуль, —
и сама созерцатель того, что сама
наплела, безуханных нанюхавшись маков,
и пригубив в ручье виноградного сна,
и откашляв слюну нарциссизма и накипь.
Нежный замысел — о, как он был не похож
на натуру, которая просто скульптура!
Так натурщица в зеркале видит чертеж
вместо тела и шепчет растерянно: «дура».
Вот и все — значит, вот те и родина вся:
свой же череп, своих же видений набросок,
вещь в себе. Значит, жить надо нам — не прося.
Ничего. Ни ее, ни небес, ни березок.

— Вы одна, и я один. Нам бы… — Да пошел ты!
— Жаль. А то пучок нарвал я иван-да-марьи,
грубо-фиолетовый, примитивно-желтый —
лучших в нашем не нашел полуполушарье.
От сплошной стены Кремля до сплошной Китая
луг да луг у нас, кой-где тронутый футболом,
почему и вся-то жизнь бледная такая
в два малярных колера с именем двуполым.
— Что вы хочете сказать? — Две-три вещи. То есть
что страна у нас — трава с огоньками станций,
что вобще родимый край — то, где ездит поезд,
и что есть еще балет, дед-и-баба-танцуй. —
Не болтайте языком. — Языком и вытру.
Да, картинка дешева — но ведь не дешевка,
в первом классе выбрал сам бедную палитру,
ржавый фиолет чернил и сиротский желтый.
Тем оно и бередит Лермонтову душу,
что былинкой восхищен и ничтожной тварью
на обломках корабля выплывший на сушу
и целует, не стыдясь слез, иван-да-марью.

В автомобиле с тихим двигателем
в лес послеливневый еловый
пусть бы проселком шины выкатили
меня под марш высоколобый
Шопена в исполненье Горовица,
заряженного мной в кассетник,
чтоб с мирозданьем пособороваться
в сверканье игл — из сил последних.

Коршун — откуда он вынырнул, коршун,
на гору ветра взобравшийся шерп!
Зренье — как крови неотпертой поршень,
крылья — как месяца черный ущерб.
Только как будто он в страхе сегодня,
в страхе, растерян, как ласточка хил,
всех отчужденней, всех тварей безродней,
всех обреченней. Что с ним, Эсхил?
Что-то же хочет он выразить, коршун,
визгом, холодным, как режущий серп,
незаглушаемым, жалобным, горшим
ужаса им облюбованных жертв.
Это вспоровший брюшинную полость
голос, но не предсказаний и притч,
а не его, им не признанный голос —
к битве, заведомо гибельной, клич.
Он проиграл ее. Он умирает.
Пусть не сейчас — но уже предала
жизнь. И задел уже хвост его краем
всплывшие без левитаций тела.
Он не согласен, он борется. Коршун
он! И, не зная, как выместить зло,
что-то еще выясняет с сотворшим
волю, и небо, и клюв, и крыло.

На какой бы ни пришел вокзал
и кого бы я ни провожал,
сердце, словно плакальщица, воет.
Где тот дух, что вдохновлял жену
слать бесслезно мужа на войну!
Впрочем, не жена я и не воин.
Да и с глаз долой, из сердца вон —
не про нас. И то, что телефон
есть, не только скорбь не уменьшает,
а, наоборот, как речь с кассет
действует — речь тех, кого уж нет,
тех, чью речь ничто не заглушает.
Эта скорбь — единственная весть
смерти о себе: что, дескать, есть.
Не наверняка, но нам довольно,
потому что, если нет, отъезд —
дым, а то с чего глаза так ест,
или тромб, а то с чего так больно?
Может быть, себя через вокзал
свет потусторонний показал:
дом, который тени населяют,
чтоб исчезнуть из него, куда
кто — и, в бездну канув, поезда
нам пустое место оставляют.