Юрий Морозов - Если бы я не был русским

А потом Николай надолго исчез, едва предупредив её, что едет в командировку. Она не особенно беспокоилась, только скучала, когда вдруг позвонил его приятель и сказал ей, что Николай погиб в какой-то закавказской республике во время межнациональной заварушки. Сначала она молчала и плакала целый день, затем начала думать, потом встретилась с позвонившим ей офицером и, делая вид, что Николай делился с ней всем, что у него было за душой, попросила рассказать подробности его гибели. Тот рассказал, как её возлюбленный на бронетранспортёре, сбивая с ног и давя всех, кто попадётся на пути, разгонял толпу «чурок», требовавших какого-то национального урегулирования и нёсших как знамя труп их убитого кем-то вожака.

— Когда их стали разгонять дубинками, они принялись осыпать нас градом камней и бутылками с бензином. Кто-то из этой сволочи, замеченный Николаем, угодил ему камнем в плечо, и он без щита с одной дубинкой кинулся в толпу за снайпером, где его и пырнули ножом. Хороший был Колька парень, но в нашем деле — главное осторожность, а он всегда первым лез.

И этот офицер, на вид хороший, культурный парень, и если бы он не рассказал ей, как они с Николаем усмиряют народ, зарабатывая этим себе на жизнь (и хорошо зарабатывая, Николай на подарки никогда не скупился), может быть, она и с ним могла бы подружиться в постели. И она ещё предъявляла какие-то претензии к Жорке. Да Жорка просто свет в окошке после всего услышанного. И она с неожиданным для неё самой раскаянием подумала об обиде, нанесённой ему тогда, несколько месяцев назад. И как будто почувствовав её мысли, откуда ни возьмись, как из-под земли возник и он собственной персоной, а вместо обычного приветствия остановился и за разговором о том, о сём намекнул, что был бы не прочь вновь встретиться с ней тет-а-тет и поговорить не на улице и выпить коньячку. Пахло от него французской туалетной водой, и Нона, почти улыбнувшись, ответила, что «может быть, через неделю, другую». В конце концов, она его обидела тогда, а чёрный пиджак и красный галстук ему просто к лицу.

Что меня смущает — это пристальное внимание ко мне М. Давно уже и мать, и приятели махнули на меня руками и ногами и предоставили меня моей непонятной судьбе, а М. не оставляет, интересуется, хлопочет. Сильно двинулись дела с книгой. Отобраны вещи, пройдены два игольных ушка, осталось всего одно, и книга готова. Художнику заказана обложка, фотографу — моя фотография, М. написала аннотацию. Книга как факт уже существует в моём внутреннем виденьи и стоит на полке моей астральной библиотеки. Но к чёрту виденье. Сегодня я решил заставить её быть ясной как зеркало на губах у мертвеца. Хватит намёков, мы не евнухи.

Вечером за шампанским М. объяснилась.

— Я надеюсь, Серафим, ты помнишь, кому в конечном счёте обязан. Талант вещь спорная. Можно доказать, что талант не талант, а безнравственность или распущенность. Были такие случаи в нашем «Объединении».

И она многозначительно посмотрела на меня. Я помалкивал.

— Добро посеянное и взращённое должно и обязано отплатить сеятелю урожаем, а в противном случае сеятель просто пустит на поле стадо свиней.

Я ещё пуще замолчал.

— Может быть, ты когда-нибудь и пробился быв «Объединение», но вот вопрос, когда? А с моей лёгкой руки ты уже почти на ногах.

Что ж, очень мило. Другого я и не ждал, хотя надеялся на лучшее. Книга проходит сквозь последнее игольное ушко вместе с моим вхождением в райские кущи самой М. Рай лучше всего не откладывать, так как возможно скорое появление прочего её семейства и вообще, лучше бы всё обтяпать сразу после шампанского. Разговор происходил в подвальном кабаке «Объединения», я не торговался, ушко за ушко, но сослался на дела чудовищной важности и отложил всё на завтра.

Назавтра я позвонил Лине. Мы разговаривали мирными дружелюбными голосами, и по этим нашим мирным и тихим голосам я понял, что кто-то от кого-то ушёл безнадежно далеко. Под конец разговора она сказала, что так просто жить ей не по силам, и она решила завести ребёнка, и уже беременна.

— Да? — произнёс я ледяным голосом после секундного умопомешательства и полуминутного матерного молчания, потом наскрёб какие-то жалкие слова и с пожеланием счастливо оставаться убил её голос ударом трубки о рычаг. Эта внезапность разрыва и беременность… Я всегда не любил и даже слегка боялся беременных. Отчего это я не знаю, но так повелось с самого детства. Позже я заметил, что приглянувшиеся мне до этого девушки или женщины, разрожавшись, переставали нравиться мне совершенно. Как будто от них от прежних оставались только оболочки. Они превращались в моём сознании в стреляные гильзы, в отличие от боевых патронов, коими были до выстрела — деторождения. В них полностью исчезала для меня сексуальная притягательность, и ранее симпатичные женщины трансформировались в существа бесполые или среднеполые.

Домашнее задание для начинающего вставать с четверенек российского психоанализа. К чему бы это? Не ко второй ли выставке Сальватора Дали в Москве? А то и к третьей мировой войне. Я слышал от одной бабуси, что война скоро непременно будет. Народу развелось, мол, видимо-невидимо, и все злые как собаки. А это верный знак. Между тем взрыв антиматеринства осел клубами грустной пыли, и мне стало жаль Лину до слёз. Я представил себе её одну, слабую, никчёмную, с ощущением природного долга и бессилием устоять перед ним.

Комплекс материнства. Что может быть священней и звериней. Возвышенней и физиологичней. Милы мне люди с комплексами. От этого они как-то душевней, человечней, чем привыкшие ходить распоясанными личности некомплексующие. Но ещё более я славлю тех, чьи комплексы загнаны настолько глубоко, что порою забывает о них и о том, куда они загнаны, сам владелец коллекции. Это высокое искусство дрессировки, и женщинам оно, к сожалению, недоступно. Львов в цирке они могут укрощать, но комплекс материнства… А взамен его что я могу ей дать? Ребёнка моего?

Мы как-то дискутировали на эту тему, когда она «залетела» от меня и готовилась идти на аборт к подозрительному частнику. Идти в свою консультацию и далее в больницу обычным путём она боялась, потому что там её могли встретить знакомые, что-то разузнать о ней, что-то рассказать другим, и так слух о её аборте докатился бы до матери и до мужа, которые в этом вопросе вели себя как сообщающиеся сосуды. При мысли об этом запуганный взрослый ребёнок почти 30 лет от роду бледнел, расстраивался, но еще более бледнел, когда представлял себе, как мать и муж догадываются о том, что её ребенок от меня.

— Она сразу всё поймет, — убеждённо говорила Лина, — и скажет мужу, и они задушат его, как задушили котят, которых родила наша кошка, кастрированная сразу после этого проступка.