Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Я сначала смеялся над её страхами, потом сердился. Я не настаивал на рождении ребёнка от меня. Я — мужчина и, следовательно, укротитель комплексов, но меня унижал её страх перед диктаторшей-матерью и задротом-мужем. Но я и любил Лину именно такую: слабую, без прагматических навыков, без широких расталкивающих плеч и проворных хозяйственных рук. Мне нравился её инфантилизм и он же губил нас.

— А если ты умрёшь после посещения этого гинекологического подпольщика?

— Лучше умереть, чем они об этом узнают.

Вот вам и конец 20-го века, и всеобщее среднее образование, и решённое на страницах газет противостояние поколений, и равноправие женщин и мужчин. И всё же каждый из нас по-своему был прав. Она не могла преодолеть свой страх и свои комплексы. Я не мог раздобыть для нас двоих ни мансарды, ни собачьей конуры. И я не мог смирить себя перед её страхами. Все были правы и все от этого страдали, как страдала в 1953 году вся страна над гробом товарища Сталина. Но её сделка между чувством и «долгом» уже свершилась. На очереди моя.

Каждый здравомыслящий читатель осудит моего героя за все эти интеллигентские нюансировки и альтернативы чувства и «долга». Обычная вещь для каждого из нас, а у него того и гляди дело до трагедии дойдёт. Мы, может быть, по семи раз на дню этот самый выбор выбираем, и ничего. Я, генеральный манипулятор, прежде чем манипулятором стал, может, трём таким как М. верой и правдой послужил, а он от одной нос воротит.

Нет, нынешняя молодёжь меня положительно возмущает. То, что нам, старикам, с кровью давалось, они задёшево купить хотят. А по-моему, так справедливей: нас жизнь пинала, а теперь мы будем пинать вас, а вы в свою очередь следующих. И так образуется преемственность поколений. Вот в армии это хорошо разработано между «дедами» и «салагами». Ещё в карфагенских или в римских легионах первый кто-то пнул другого, и до наших дней пинок докатился. Вообще-то все мы за демократию, но когда тебя пнули, какая тут демократия? Или возьмём, к примеру, Афганистан. Наши парни кровь там проливали, а этот депрессивный психозник с бабами тут путается, а потом не знает, что с ними делать. Обидно, конечно, героям и хочется Серафима и иже с ним кованым сапожком да по мягкому, да и не только по мягкому месту. Может, я в чём и не прав, но преемственность — дело святое. Это вам всякий скажет.

Под вечер я зашел в кофейную, чтобы выпить «мерзость», т. е. кофе. «Мерзость» — индикатор, если я пью её, значит со мной что-то не так. Недалеко от меня за пустым столом сидел почерневший и покорёженный то ли болезнями, то ли пьянством не старичок, но и не юноша. Поглядев, как я с отвращением хлебаю «мерзость», он показал рукой на свой рот. Я подумал, что он просит закурить, ибо жест был типично курилыцицкий, но не владея сим почтенным пороком, я не владел и сигаретами, отчего отрицательно покачал головой. Потом я забыл про старика, влача по дебрям ума какую-то вялую идею, но обратил внимание на шум, поднятый дебелой гражданкой, кричавшей на старика: «старый сифилитик» и прочее. Оказалось, старик-не-старик пытался унести её кофе и пирожки, но гражданка успешно вырвала их из рук «сифилитика» и, изрыгая формулы отлучения от клана благополучных не сифилитиков, быстро пожирала отвоёванное. И я сообразил, что «сифилитик» не курить просил, а есть, тем самым благородным и не унизительным жестом, который с незапамятных времён пользовали народы, землю населяющие. И я, отбросив надкусанные пирожки и кофе долой, сходил в кассу и к буфету, где закупил «сифилитику» два стакана «мерзости» и гору пирожков. И я без труда разрешил для себя триграмму: «мерзость», я и голодный «сифилитик». Чем хмуро упиваться нежеланным из стакана, упейся им из ведра раз и навсегда, чтоб не таскать потом по крохам нужное тебе с чужих столов, как «сифилитик».

Вы не знаете, куда это решительной походкой направился мой герой? Делов у него как будто бы никаких нет. Подозрительно мне это. Вдруг под поезд собрался. Писатель! С него всё станет. Нет, не под поезд, под трамвай, что ли? И не под трамвай. Неужели под… Но тут из-за угла, как будто она там специально дожидалась своего выхода (я-то знаю, специально или нет), показалась уже знакомая нам лыжная Венера.

Сделаем небольшую паузу, так как в этом месте читатели и особенно читательницы принимают удобные для восприятия разных волнующих вещей позы, ибо все уже знают, что лыжница, если не подданная иностранной державы, то довольно растленная особа.

Серафим заметил её издалека, и твёрдая поступь его вдруг стала резко нетвёрдой. Вот что делают женщины с мужчинами. И если бы только это. Мне что-то не очень нравятся все эти томные читательские позиции и пристальный интерес к столкновениям Серафима с лыжницей. Отправлю-ка я её назад за угол. Иди. Иди. Будет тебе ещё от него угощение.

Иноходь моего героя опять становится твёрдой и целеустремлённой, как у камикадзе. А ну-ка, поиграем в кошки-мышки. Опять из-за угла идёт наша эротическая спортсменка, и вновь слабеет поступь Серафима. А ну, назад, а ну, вперёд, назад, вперёд. Всё, Серафиму уже не броситься ни подо что, окромя итальянских сапог «лыжницы».

Должен с прискорбием отметить, что манипулирование героями, особенно героинями, некоторые господа из совета народных манипуляторов восприняли как забавную игру и в ущерб сюжету пытаются в данную минуту заставить раздеться нашу спортсменку догола прямо посреди оживлённой улицы. Я, наверное, зря открыл им секрет притягательности управления событиями и людьми. Ведь манипулирование помимо прочего предоставляет возможность освободиться от втоптанных в ночь подсознания и не реализованных жизнью «постыдных» желаний. А упоение властью, а тайная склонность к насилию, а упоение жестокостью? Вероятно, поэтому сильным личностям нечего делать в литературе. Они манипулируют не вымышленными персонажами, а действительными людьми…

Однако это никуда не годится. Эй, господа народные манипуляторы! Оденьте немедленно бедную девушку, и пусть она сейчас же прекратит пение «Варшавянки», иначе мне придётся применить пенитенциарное манипулирование над избранниками народа. Чего мне, во избежание народных волнений и бунтов, хотелось бы всё же избежать.

Я отвлёкся, а многие, наверное, изнывают от нетерпения узнать, что же произошло между Серафимом и загадочной лыжницей дальше. А дальше было, как в кино, где до 16 лет не пускают. Обещают много, а дают мало. Да я и не собирался дарить Серафиму эту куколку насовсем. Ведь она интересна и мне и вам, пока она ничья, а стоит ей с Серафимом зажить к примеру, как жене с мужем, так никто не будет любопытствовать, что они там делают в супружеской кровати, в снег-то они больше не полезут. Серафиму же, как герою, не к лицу возжигать семейный очаг. Я ему кое-что другое намечаю, но что получится, не ведаю. Больно строптив он стал и брыкается как испанский осёл, то есть мул, на привязи.