Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Безусловно радовало отсутствие врачей. У них какие-то свои дела, непонятные простым смертным. Раньше, говорят, по-другому было. Врачи осматривали, назначали лекарства, лезли в тело и в душу. Но сейчас, слава Богу, этого нет. Даже медсестры появляются не каждый день. Идеальные условия для идеалистов. Эта несуетливость и неспешность прогресса отечественного здравоохранения радует глаз обстоятельных русских людей. Бормашины с едва не ножным приводом, сверление и таскание зубов щипцами для гвоздей, как во времена Чехова, глотание каких-то батискафов для исследования дна желудка, болезненное запихивание так называемого «телевизора» в отверстие прямо противоположное рту и многие другие средневековые издевательства, по слухам, давно испустившие дух во всём цивилизованном мире — разве всё это не наводит на мысль о чрезвычайной крепости славянской натуры. Но всё это цветочки полевые по сравнению с женскими рассказами о достижениях отечественной гинекологии и о том, какой железной натурой должна обладать современная женщина, чтобы перенести аборт без наркоза под ободряющие крики оператора: «Когда давала, не кричала, а теперь орёшь! Молчать, или пойдёшь домой с половиной ребенка». Одна старушка, больная в лепёшку, говорила мне, когда я советовал ей сходить в поликлинику: «Лучше умру на улице или дома, чем в больнице». Всё же она туда попала с вывихнутой на улице ногой. Молодая женщина врач, решив, что у неё перелом, без рентгена наложила гипс и куда-то исчезла. Бабулей недели две никто не интересовался, а когда она стала кричать от боли с утра до вечера, гипс сняли и обнаружили гангрену. Ногу отхватили сначала до колена, потом выше. За время этих мучений у бабули расстроились немного нервы, и после этой больницы она попала в интернат для престарелых сумасшедших, где через неделю отдала Богу душу.

Человек рождается в страданиях, живёт в них и усугубляет их. Это, кажется, из Библии или ещё из какой толстой книги. Впрочем, и без книг уже многое ясно. Ясно, что люди могут радовать друг друга и друг друга убивать. Заражать друг друга и излечивать. Воскрешать только не могут.

Пока Серафим отдыхает от дел своих на больничной койке, я приношу извинения Серафиму и тем читательницам, что принимают горячее участие в его судьбе, за безобразную хулиганскую выходку одного из действующих лиц по отношению к главному герою. Дело в том, что я как раз кое-куда отлучился. Впрочем, Серафиму так или иначе пришлось бы заплатить дань за владение вещью мира сего. Бесплатно тут ничего не даётся, но расплата могла бы произойти и в более культурной форме. Свою часть аренды в борьбе за женщину Серафим заплатил сполна, и я даже считаю, что переплатил. Ведь положение-то каково. Двое мужчин на одну женщину, а в наше время это не слишком много и даже прямо — тьфу! В некоторых странах бывало у одной женщины и по два десятка мужей, а у мужей по триста жён, да что об этом говорить. Много хорошего было на свете, было и прошло. А вам не жаль этого чудесного прошлого, мои застенчивые коллекционеры и коллекционерки комплексов, то бишь глубинно уважаемые читатели и читательницы?

После больницы жизнь пошла почти по-старому, но с лёгким, едва заметным на глаз убыванием этого самого старого. Поначалу я даже записал что-то накопившееся за время лёжки в больнице. Хотел было узнать что-нибудь про свою книгу и звонил в редакцию. Там никто ничего не знал. Позвонил домой к М. Ответила она сама, что её нет дома, потому что она в творческой командировке. Что ж. Замечательно. Может быть, мне тоже отправиться в какую-нибудь творческую командировку?

Живу приживалом у одного наркомана. Тот где-то по неделям пропадает. Комната огромная, в одном углу лампа и там жизнь. Во всех остальных углах темно и туда бросаются окурки, грязные газеты, пустые бутылки и банки. Заходил к кое-каким прежним знакомым. О чём-то говорили, гоняли чаи и воспоминания. Было немного приятно и ужасно скучно. Один знакомец страшно обуржуазился, опух, а юношеские его прыщи благополучно превратились в зрелые прыщи солидного человека. Я пришёл к нему в неудачный момент, когда он поругался с женой из-за того, что та перестала брить подмышки.

— Лезвий она, видите ли, не может нигде купить, а мне что же потными подмышками дышать всю ночь?

— Да где я их возьму проклятых? — оправдывалась жена. — Вот Лидка приедет из Америки, привезёт.

— Тогда до Лидки, чтобы в постель ко мне с волосами не лезла. Чем хочешь брей, хоть спичками обпались.

Я с трудом успокоил разбушевавшегося знакомца, и остаток вечера мы просидели перед видеомагнитофоном. Затравленная жена, прежде чем пойти обпалиться, выкатила из кухни никелированный столик на колесиках с закусочками и кофе. С экрана то стреляли, то показывали гениталии. Хозяин доверительно, незаметно втягивая доверительностью в свою паршивую ауру, ругал евреев и расспрашивал меня, как я задерживаю семя в конце полового акта, и, выяснив, что никак, долго неодобрительно качал головой.

— Плохо кончишь, — резюмировал он.

Довольно быстро — за неделю, другую я обнаружил, что встречаться мне особенно не с кем. Казалось, жил всегда в окружении знакомых и друзей, а пробил определённый день или час, и всё исчезло, как будто было галлюцинацией больного манией общения разума.

Разумеется, как каждый заурядный обитатель деревни или города, имел и я приятеля, даже друга. Мы с ним о многом важном переговорили, во многом сходились, во многом нет, но главное, между нами не возникало кризиса доверия или равнодушия. Он закончил училище Серова (я, как и множество неосведомлённых невежд, думал, что оно названо так в честь известного Валентина Серова. Ошибаетесь, невежды. Оно имеет быть таковым в честь неизвестного Серова, что, однако, делу славы не помеха). Художником он был, как все они из Серова или из Академии, вполне стандартным, похожим на всех прочих по рисунку, серо-бурым гаммам грязных цветов, по широкомазковой, небрежной технике, хотя, как все они из Серова, Академии и «Мухи», имел о себе наилучшее представление.

Из многих встреч и столкновений с разными художниками у меня создалось впечатление, что они народ тщеславный, иногда с широкой натурой, но чаще нет, и в интеллектуальном отношении как класс стоят гораздо ниже иных разрядов творцов. Таких беспросветных невежд и полуграмотных личностей, как среди художников, нигде я больше не встречал. Развиваться и познавать себя им сильно мешает их классовый снобизм и уверенность в том, что кроме совершенного владения карандашом или кистью им больше ничего не нужно. Кончил он потом, как и прочие «гении», оформительством на заводах и фабриках «красных уголков», писанием лозунгов и плакатов с шеебычьими рабочими во главе интеллигентских масс.