Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Ну этот индивидуум уже поймал себя за хвост и без всяких высших сублимаций, — пробормотал Ивэн. — Помнишь Фрейдовскую идею о самоудовлетворении путём облизывания собственных гениталий как высшей форме сексуального наслаждения. Недоступность подобного обладания своим хвостом, особенно женщинам, заставляет их заниматься этим друг с другом, и тем же самым короткохвостых самцов. Тоска по самим себе, а также могучий источник так называемых сексуальных извращений и прочих капканов реальности от СПИДа до некрофилии, вытекающих из безобидного желания пощекотаться. Но если бы дело касалось только секса! А то ведь, сублимируясь посредством интеллекта в более высшие сферы разума, но всегда держа про себя глубочайшую мысль: поймать в каком-нибудь измерении за гениталии самого себя, люди чего только не вытворяют. А наш «дирижёр» выпускает пар через первый крантик и не будет возгонять его до крана с шестизначным номером в виде идеи о новом всеобщем благе с коммунальными жёнами и сестрами. Ему даже кран № 15, то есть женщина, не понадобился.

— Ты так высоко ценишь нас, 15-м номером. Это мило.

— Не всех. Некоторые имеют и номер три, а избранные вообще без номера. Но я продолжу рассуждения о «дирижёре». Как выясняется из того немногого, что мы о нём знаем, — он не такой уж плохой гражданин, каким может показаться при поверхностном взгляде. Потому что, во-первых, не противоречит своими действиями морали нашей Родины-матери, которая ещё до недавних пор была такова, что многим людям, особенно молодым, было легче мастурбировать, чем искать сексуальных связей с противоположным полом, хотя на словах онанизм осуждался всеми светилами медицинских и сельскохозяйственных наук. И великий русский народ послушно и молча мастурбировал под свист первых космических ракет и взрывы испытуемых на нём атомных и водородных бомб; во-вторых, как уже стало ясно из вышесказанного, спасает богоизбранный народ от чрезмерного интеллектуального потенциала и СПИДа. И, в-третьих, помогает речному судоходству. Я кончил, господа присяжные. А вообще, осточертела эта физиология. Гоголевский Дншр продемонстрировал, и весьма убедительно, основной спектр человеческой деятельности, когда человечество не занято сборкой автоматов Калашникова или танковых гусениц, а также произнесением речей и стоянием в очередях. Какая тунгусская тоска! Ей-богу, давай уйдём в монастырь завтра утром.

— А как же я, Ивэн? Ведь мне придётся уйти в монастырь женский. Наверное, тебе надоели не только дирижёры…

— Ну, что ты говоришь, дорогая. Сама прекрасно знаешь, что это инфернальная ложь и риторика моя совсем другого свойства.

— То, что я просто глупая русская баба с французским прононсом, я, естественно, знаю, но дело даже не в твоих словах, а в том, что мне и самой всегда хотелось быть инакочувствующей и инакодействующей, чем я есть на самом деле, но, кроме высокомерного женского кривляния, из этого ничего не выходило. Разговаривать или жить, как завывают и оргазмничают очкастые поэтессы и кривоногие прозаички из молодёжных журнальчиков, тайно мечтающие об увеличении грудей, я тоже пробовала, но безуспешно. Интеллектуальная физиология, вероятно, благотворно действует на философское и литературное либидо дам определённой категории и ещё более определённого возраста, но не на меня. Какие словесные ураганы, какое обилие споров, блестящих мыслей и, несомненно, умных разговоров я пережила в обществе культурно-кооперативных сливок города, когда стремилась стать как можно современней, элитарней и умней, и куда являлась с небольшим запасом собственных дзен-экстремистских виршей в кармане рваных джинсов. И не было ничего странного в том, что после высокоэстетических вечеринок и банкетов я ехала домой в полуночной машине какого-нибудь любезного представителя элиты, по дороге предлагавшего мне срочный проект нашего общего сотрудничества в различных областях культуры и бизнеса. Странность состояла в зеркальной идентичности всех их любезностей, завуалированных непристойностей, а нередко и хамств.

Кинорежиссёры, естественно, хотевшие снимать меня в эрото-фильмах века (можешь ты себе представить эротофильм века киностудии Довженко?), желали для начала и непременно тут же, в машине, попробовать, на что я способна. Художники, конечно, сразу приказывали раздеться догола, хотя бы и намеревались запечатлеть одни только мои глаза (мол, рефлексы кожи груди и т. д.). Один поэт просил обнажиться, вернее, требовал для того, чтобы с натуры, с запахом секреций описать «замшу моей кожи». Композиторам сложнее связать необходимость стриптиза с задачами гармонии или мелодики, поэтому они действовали по-всякому. Бизнесмены, естественно, предлагали место секретарши-массажистки с демонстрацией необходимого им массажа тут же в машине на заднем сиденье.

И как они меня достали! Самодовольные эгоисты с многозначительными усишками и усищами на ещё более многозначительных физиономиях и с незначительными результатами своей многозначительности. Только сейчас я врубаюсь, как однообразная череда их автомобильно-гинекологических услуг напоминает мне то, что мы видим теперь на проплывающих мимо прогулочных борделях. И все они надоели мне так скоро и люто, что когда 25-й или 27-й по счёту предложил сфотографироваться, разумеется, голой, с букетом роз, я согласилась при условии, что букет этот будет торчать у меня из задницы, а я в этот момент буду пить воду из закаканного унитаза. Потом я завыла от тоски, как милицейская сирена, и пошла топиться в Неве. Если бы меня спасли тогда, то я стала бы любовницей какого-нибудь фрезеровщика с «Красного Выборжца» или наиболее кривоногой продавщицы парфюмерного магазина. Но ты всё испортил.

— Эх, и отбили бы мне печень фрезеровщики и продавщицы, знай они о таких делах! Я и сам диву даюсь, по мажорскому недосмотру ты мне досталась или по собственной глупости? Думаю, ни по тому, ни по другому, а по моей англо-французской смышлёности, — тут Ивэн охватил её европейского размера бёдра одной рукой и продолжил: — Если бы не я, ты со своими параметрами и огульной критикой нашей творческой интеллигенции не на «Красный Выборжец» загремела бы, а, скорее всего, в «приют убогого чухонца», то бишь «Пулковскую», и молотила бы фунты и стерлинги без сна и отдыха даже в день конституции под присмотром отнюдь не малозначительной рожи и, наверное, не без усов.

— Хвала тебе, великий Ивэн-сахиб, сокрушитель красных фрезеровщиков, и ответь мне, глупой чухонской шлюшке, ты обнимаешь сейчас меня или свой 64-й хвост?

— О, Шива! Как ты терпишь издевательства василеостровской бесхвостой русалки над брахманом Иванандой, достигшим 929-го круга сансары. Да, я продолжаю погоню в опаснейшем измерении — измерении любви. Я ловлю себя в тебе, а ты во мне — тоже себя. И ещё мы вертимся в беличьем колесе погони за тысячью прочих наживок-иллюзий, пока не устанет душа и не износится тело. Мы вечные заложники неосуществимых мечтаний, для оправдания и самоуспокоения сочиняющие время от времени слащавые байки об очередном мечтателе, на бедную, но безумно честную голову которого, в конце концов, сваливаются все заказанные им бредни: и миллионы дукатов, и слава на весь Бердичев, и алые паруса, и чёрные колготки, наполненные всем, чем он хотел. Но алкогольнейшая из бесхвостых, шоколаднейшая из парадоксопильнейших, я чувствую, как останавливаются все колёса вселенной и вечнолетящие стрелы попадают каждая в свою цель, когда я только думаю о твоих поцелуях. А что же случится тогда, когда я осуществлю задуманное?