Михаил Попов - Паническая атака

Через некоторое время мы уже направлялись в сторону «Московского вестника». Только в этом журнале — настаивал я — всегда рады гостям, только там можно достойно продолжить начатое. Дорога нас несколько освежила, и, подойдя к дверям заветного кабинета, мы были полны самых возвышенных предвкушений. Там внутри стояла тишина. Свет не горел.

Снова мы обнаружили себя уже на улице. Было уже темно — значит, очень поздно. Май. Заканчивался легкий ливень ранней ночи. Перекресток бесшумно сиял, одухотворенная тьма уходила во все четыре стороны.

Вверх вообще смотреть было страшно — вдруг затянет? Прекратить приключение и расстаться в такой момент невозможно.

Добрались мы до какого-то ночного магазина. Купили водки и пару нарезок. И спустя неизвестно какое время и не помню каким образом перенеслись в Союз писателей. Раз уж я не строю композицию, то и не обязан объяснять, как это произошло. Свет зажигать не стали, вполне хватало света лун — по огромному, изъеденному серебряной ржавчиной круглому фонарю в каждом окне. Колбаса отсвечивала жировыми икринками, водка лоснилась, наливаясь в граненые рюмки. Над этим мистическим столом состоялась некая беседа, одним неясным корнем связанная с прежней нашей трезвой жизнью, другим — с путаным содержанием водочных разговоров этого дня. Главным отличительным качеством загробного этого застолья была поразительная откровенность высказываемых мнений.

Не помню почему, но я вдруг счел себя задетым и обманутым и захотел посчитаться немедленно.

— Твой последний роман дрянь. — Только друг, побуждаемый истинной дружбой, мог сказать другу такое.

— Почему ты ненавидишь своих героев? — услышал я в ответ.

Я не знал, что дело обстоит так, и с этой точки зрения свои сочинения не оценивал. Нет, если присмотреться… Но присматриваться именно сейчас мне не хотелось. Лучше атаковать, чем комплексовать.

— Ты там все время пытаешься шутить, но не смешно — прямо «Аншлаг» Петросяныч какой-то.

— А поскольку ты их не любишь, они у тебя получаются холоднокровные, как русалки, им невозможно сопереживать. Они гибнут как мокрицы.

А если он прав? Тем хуже для него!

— Хочешь сказать, что веришь в людей и вообще веришь, а я такой гад, что не верю? Но все, что связано у тебя с верой, выглядит искусственно. Шито белыми нитками. Крестный ход в конце отклеивается. После всех наворотов с водкой и девками все умилительно христосуются. И я почему-то должен верить, что в жизни так именно и бывает.

— Да ты вообще после «Пира» ничего человеческого не написал, там было какое-то пыхтение души, а после — одни приемчики, ужимки. Мертвечина!

— Тебе тоже далековато сейчас до «Похоронного марша».

И тут я посмотрел Саше в глаза и понял, что нанес ему ужасное оскорбление, которое непонятно как и чем смывать. Поняв, что оскорбил, я понял, что оскорблен. Я его «Похоронным маршем», он меня «Пиром». Упал опрокинутый стул.

— Вставай, — приказал Сегень.

— Зачем?

— Я вызываю тебя на бой.

На бой так на бой. Драчун из меня дрянной, но тут уж не отсидишься.

Мы встали в позы, которые, наверно, считали боксерскими, и начали наступать-отступать, как Ливанов с Соломиным в известном фильме. Прозаик Сегень любил подраться, однажды я видел, как он двумя ударами кулака успокоил шайку дебилов-акселератов, горлопанивших в поезде метро. Но я повыше ростом и руки у меня подлиннее, поэтому ситуация на лунном ринге была все больше ничейной. Мы боксировали, пыхтя алкоголем. Остатками сознания, плававшими на поверхности алкогольного омута, я понимал, что происходящее — как-то неталантливо. Но сил придумать, как все это прекратить нормальным образом, уже не хватало.

Тут Сегень ткнул меня в левый бок, дыхание у меня сбилось, я сел на свой стул, держась руками за якобы ушибленное место, радуясь тому, что нашелся выход из дурацкого положения.

— Ты меня в сердце ударил.

— Так умри! — произнес Сегень голосом Ричарда Львиное Сердце.

— Нет, правда, послушай!

Саша еще немного покрутил в воздухе быстрыми кулаками, но, что-то, видимо, рассмотрев в моей бледной от особого освещения физиономии, сел напротив, сопя все менее воинственно. И услыхал историю из моего далекого, необыкновенного, но уже тогда пораженного ржой воображения детства. Это было в детском саду, меня и еще одного пацаненка решили наказать за драку. Мой противник принял наказание молча, а я же, чтобы потрясти воображение воспитательницы, стал уверять, что мне был нанесен удар «по сердцу». Больше всего меня разозлило не то, что меня все-таки наказали постановкой в угол, а то, что моя душераздирающая история не произвела на воспитательницу никакого впечатления.

Этот абзац начинается уже дома. Я боялся пошевелиться. Мне было отлично известно, что с сердцем не шутят. Сердечную боль нельзя терпеть. А перебои? Какие под рукой лекарства? Валокордин. В холодильнике на дверце. Ленка пьет как снотворное. Я начал осторожно подниматься, молясь об одном: чтобы аорта не лопнула прямо сейчас. Осторожно переставляя ноги, побрел на кухню. Пузырек с валокордином в холодильнике я нашел, но пустой. Была там еще зеленка с прикипевшей крышкой и ампулы с витамином В 12. Коробка с лекарствами тоже не порадовала. Бромгексин, манинил, активированный уголь, левомицетин, баралгин, три одноразовых шприца, уже, кажется, по разу использованных. Вороша без всякой надежды этот лекарственный мусор, я вдруг понял, что делаю это не машинально, я знаю лекарство, которое мне нужно. Атенолол. Зубавин, врач-прозаик, как-то в разговоре упомянул о нем, на тот случай, если сердце «с похмелья стучит».

Только где его взять? Часы показывали без четверти четыре. Аптеки закрыты, и будут закрыты еще минимум четыре часа с четвертью. Но есть же какие-то дежурные. Счастливая мысль!

Я начал одеваться. Медленно, обливаясь гнилым похмельным потом. Пришлось обойтись одним носком, второй так далеко заполз под широкую двуспальную кровать, что тянуться за ним я не решился. При каждом наклоне головы начинало казаться, что она сейчас лопнет; кроме того, сердечный грохот перемещался в череп, и глаза сами собой закрывались. Нет, все-таки в аптеку с голой ногой нельзя. Пришлось достать из комода пару новых носков. Выпив полбутылки поддельного, но холодного нарзана, я медленно, осторожно, как сбежавший с постамента памятник, вышел из дому.

В этот омерзительно ранний час наша улица Короленко была пуста. Густо припаркованные к обеим краям машины делали ее похожей на артерию гипертоника.

Я осторожно брел вдоль ограды венерологического института, носящего имя самого доброго из русских писателей. Строго говоря, это компрометирует память порядочного человека. Институт дурных болезней носит имя человека, который, по словам Зинаиды Гиппиус, ни разу не изменил жене.