Евгений Эрастов - Забытая рукопись. Рассказ

Ребенок вскоре показался в коридоре — кудрявая девочка лет семи. Я быстро осуществил в уме нехитрые арифметические вычисления. Лариса стала матерью уже не в первой молодости, года в тридцать три, не раньше. Замужем, как я понял почти сразу же, не была.

— Первое время была цель зацепиться в Москве, восемь лет на съемных квартирах обитала. И зачем это было мне нужно, ума не приложу. Работала в мелких издательствах корректором, посадила себе зрение, а деньги почти все на квартиру уходили.

Общая концепция жизни Ставрогиной была настолько проста и узнаваема, что я даже расстроился. Весь мир — бардак, мужики — говно, писатели — графоманы и бездарности, кругом одна мафия. В Москву ездит, однако, часто — благо что здесь недалеко, два часа на скоростном поезде. Публикуется в журналах, сейчас пробует себя в прозе — и, как я понял, небезуспешно.

— Витя? Да, способный парень. Пожалуй, самый яркий поэт из нашего семинара. Жаль, что так получилось. Мы с ним мало общались.

— А вот я считал, что вас связывала долгая дружба.

— Откуда такие сведения?

— От Варвары Кудашевой, моей однокурсницы.

Что-то вроде гримасы появилось на лице Ставрогиной, но она быстро разыграла полное равнодушие:

— Не знаю такой.

— Скажите, у вас не могло остаться стихов Виктора?

— Нет, что вы… Откуда? Компьютеры тогда еще только появлялись. Это сейчас у каждой собаки свой ноутбук с почтовым ящиком. Собака, точка, ру. Мир так резко меняется. Шестнадцать лет прошло с его гибели. Но Витя ничего не знал ни о компьютере, ни о мобильном телефоне.

«Шестнадцать лет…» Я посчитал. Лариса не ошиблась, и это точно названное число заставило меня усомниться в том, что они с Витей «мало общались».

— Пойдемте на лоджию, покурим.

— Спасибо, я не курю.

— Ну, постоите рядом.

Во дворе три старика играли в домино. Каждый из них старался как можно сильнее стукнуть костяной доминошкой по гниловатому деревянному столику.

Вся лоджия была завалена старыми «толстыми» журналами: «Новый мир», «Дружба народов», «Москва». Мне, как литературоведу, это пришлось по душе. Редко встретишь писателя, который читает не только себя и представителей своего близкого окружения.

— Журналы мне библиотека дарит, — сказала Лариса, поймав мой взгляд. — Они старые книги по приказу списывают. Знают, что я их читаю. Здесь многие номера вообще никем, кроме меня, не востребованы. Я первая за десять лет. Кто все это будет читать? Эти, что ли? — Ставрогина показала на доминошников.

Лариса долго курила, глядя в одну точку.

— А вы знаете, — сказала она вдруг, — а ведь я все его письма уничтожила.

— Письма? Так, стало быть, у Бибикова еще были какие-то письма?

— Да, были письма. Немного, штук десять. Жаль, конечно. Тем более что не совсем личные. Там рассуждения были — о жизни, о литературе. Как раз то, что интересует вдумчивого, настоящего читателя.

Ставрогина замолчала, стряхивая пепел о металлическую решетку лоджии.

— Ну что вы так смотрите на меня… Ну, выбросила. Разорвала сначала на мелкие кусочки. Баба, истеричка… можете продолжить. Я вам сначала вообще ничего говорить не хотела, а потом вдруг поняла: интерес у вас к Вите настоящий, не ради там статьи какой-нибудь или ученой степени. Поэтому честно вам и призналась. А стихи его у меня остались. Неопубликованные. Девять штук. Я вам сейчас ксерокопии сделаю.

Она достала из шкафа старенькую, мятую папку с оторвавшимися тесемками, включила принтер, объединенный с ксероксом. Вообще, обстановка в квартире поражала соседством очень старых, изношенных вещей, которым лучшее место на помойке, с вещами новыми и дорогими.

Через несколько минут я держал в руке девять свежих листов бумаги с отксерокопированной машинописью.

Уже сам вид этого текста подействовал на меня сакрально, как старославянский шрифт на православного христианина.

Да ведь и у меня была когда-то пишущая машинка «Москва», мне ее подарила соседка Анна Ивановна Шумлянская, бывшая журналистка. И у меня клавиша с буквой «О» подчас насквозь пробивала бумагу, оставляя овальные дырочки. Какое-то удивительное совпадение.

— Кроме этих стихов, у меня ничего нет, честное слово. Если нужны будут воспоминания, я напишу. Сама напишу. И чтобы без исправлений. Интервью давать не буду. Я журналистов не допускаю до себя на пушечный выстрел. Не дай бог! Все извратят, перепутают, наврут с три короба. Вот мои координаты, здесь и электронка есть. — Лариса дала мне серебристую визитку. — Так что пишите, звоните. А сейчас я должна ребенка на музыку вести.

— Скажите, может быть, вы знаете, у кого могут быть еще его рукописи?

— Не знаю… Он ведь ушел из нашего семинара к Кузнецову. И у Кузнецова, кажется, недолго продержался. Потом у меня мама заболела, я перешла на заочное, дважды не приезжала на сессию, взяла академический. Так что мы с ним только один год вместе на лекции ходили.

С чувством особого душевного подъема вырулил я на центральную улицу Юрьева. Нет, я поехал сюда не напрасно! Девять стихотворений!

Припарковавшись возле исторического центра, долго ходил по высокой набережной Клязьмы, посетил старинные соборы. Все это время девять листков бумаги формата А4, сложенные пополам, лежали у меня во внутреннем кармане куртки. Я боялся читать эти стихи. Вдруг это будет другой Бибиков, не тот, которого я знал?

Надо позвонить Ларисе, спросить, когда написаны эти стихи. Еще девять стихотворений! Стало быть, 49 уже есть у меня… А вдруг они уже были опубликованы?

Я сел на лавочку, чувствуя, как напряженно колотится мое сердце.

Нет, все эти стихи были мне незнакомы. И одновременно с этим ощущением возникло у меня чувство узнавания — никто, кроме Вити Бибикова, не мог написать эти строчки!

Я вспомнил далекий 1978 год, июль, мое первое посещение Юрьева. Тогда тоже возле Успенского собора было много голубей — сизых, белых, бело-сизых. Маленькая, скорченная старушка (почему ее так отчетливо сохранила подростковая память?) бросала голубям хлеб, вымоченный в молоке, делая какие-то странные, почти что ритуальные, движения руками. Я отошел от туристической группы, что-то спросил у нее…