Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»

Среди них немного членов кибуца. Но что мне делать, если мне диета не нужна, и я не сижу со своими сверстниками за диетическим столом, а за обыкновенным, и ем обыкновенную пищу, и не знаю, кто сидит рядом и откуда он. Это, в общем-то, портит мне аппетит. Я и не ем, а просто глотаю пищу, встаю и ухожу.

Сегодня утром мне особенно повезло: напротив сел Томер Брош. Понять не могу, что случилось с Шмерлом Боксбаумом. Стал он Шмерлом Брошем, ну, и ладно. Но зачем он дал всем близким и детям кроме этой «кипарисовой» фамилии имена деревьев? Сыновья у него – Томер – «пальма», Орен – «сосна» и Ротем – «ракитник». Сидящий напротив меня Томер – огненно рыж. Длинные почти красные волосы скользят по его плечам, смешиваясь с такой же огненной бородой. Парень дал себе обет не стричься, пока у нас не воцарится мир. Он кричит каждому встречному, что бритва не коснется его волос и бороды, как библейского Самсона-назорея, пока арабам не вернут оккупированные земли. Отлично. Непонятно лишь, какая существует связь между бородой и миром? Так или иначе, у меня пропал аппетит при взгляде на эту рыжую нечесаную копну волос. Вероятно, Томер решил до пришествия мира не только не стричься, но и не расчесываться. Я даже чаю не смог выпить, встал и ушел.

Так и не сумел я посидеть среди людей из-за Томера, сына Шмерла. Связь между бородой и миром примерно такая же, какая была между верблюдом, которого араб считал мерой покупаемого корма, и мировоззрением Шлойме Гринблата. Очевидно, в каждом поколении есть свой рыжий, и никуда от них не деться. Только рыжий моего поколения был коротко острижен, а нынешний безобразно длинноволос и длиннобород. Я же, в любом случае, тогда не терпел этой «рыжести» и сейчас не переношу.

И снова я сижу в пустой квартире, уставившись в блестящую белую дверцу холодильника. Сижу и оттачиваю очередную крамольную мысль: «Когда, наконец, этот ящик освободит меня от человеческой толкучки, называемой кибуцной столовой?» Удивляясь самому себе, поворачиваю взгляд во двор. Приличны ли такие мысли тебе, Соломон, одному из основателей кибуца?!

Во дворе вижу троицу в белых халатах: врача, медсестру и сиделку, идущих посещать больных. Нас они посещали часто, по сути, каждое утро. Амалия не вставала с постели, худея и съеживаясь, как усыхающее растение, которого лишили воды и воздуха. Она ведь ни одной беседы не имела с врачом о своей болезни. Только о болезнях других. Всегда у нее была уйма вопросов к врачу о любой болезни и способах ее излечения, о всяческих лекарствах и их лечебном воздействии, только об уколах, которые ей делала медсестра, не спрашивала. В то время, когда та готовила укол, врач, сидящий на краешке кровати, беседовал с Амалией о болезнях и лекарствах. Амалия начинает разговор, а врач слушает ее и молчит. Да и не мог он соревноваться с Амалией в болтовне, которая, конечно же, слабела с каждым днем. Врач – новый репатриант из Румынии, не очень-то владеет ивритом. Каждому ее совету он кивает головой. Но одну фразу он выучил и ею прерывает время от времени непрекращающийся поток советов Амалии:

«Чтобы было на здоровье!»

Медсестра втыкает иглу в руку Амалии, а она продолжает говорить, делая вид, что вовсе не чувствует укола. После укола врач вставал и уходил, унося с собой советы и указания Амалии. Почему указания? Быть может потому, что для врача, нового репатрианта, печать на документе в коммунистической Румынии имела особое значение, и он ни за что не желал ставить печать и подписывать какую-либо бумагу. Даже когда солдат, приехавший на побывку, заболевал, и его просто трясло от высокой температуры, врач не хотел подписывать ему справку. И больной вынужден был ехать в тяжелейшем состоянии в Афулу, в комендатуру, чтобы там получить документ. Беда была с этими подписями. Не проходило и дня, как у нас не открывалась дверь, и не входила чья-то мать или отец. Отчаяние было на их лицах. После полагающихся слов о здоровье Амалии, они сразу же переходили к просьбе. Всем известны отличные отношения Амалии с врачом. Только она может добиться у него подписи. И добрая моя Амалия это делала. Ей врач не отказывал.

Можно сказать, что до последнего своего дня Амалия заботилась о здоровье других. Для Амалии визит сиделки Захавы был тем же самым, что для Болека посещение столовой. Врач и медсестра уходили, а сиделка оставалась, занималась уборкой. Ни мне, ни Адас жена моя это дело не доверяла. Сиделка была для нее окошком в мир кибуца. От нее Амалия черпала информацию обо всех делах – кто с кем встречается, кто собирается жениться или выйти замуж, кто понес ребенка и кто уже родил, у кого выкидыш и у кого какая болезнь. Только разводы ее не интересовали.

В дни болезни Амалии Адас все свое свободное время просиживала у постели больной, держа ее за руку и пересказывая ей прочитанные книги и увиденные фильмы. К нашему удивлению, Амалия отлично разбиралась в новой литературе. О Мойшеле они не разговаривали. Мойшеле домой не приходил и ничего не знал о болезни тети. Амалия взяла с меня клятву – ничего не рассказывать Мойшеле о ее болезни. Да, война в эти дни закончилась, но нечего беспокоить парня, занимающегося воинским делом, какой-то там незначительной болезнью тети. Она не хотела, чтобы парень, которого она любила больше всех на свете, увидел ее, не встающей с постели, слабой и беспомощной. Сиделку она иногда осторожно спрашивала о положении в семье Эрез, но, главным образом, о здоровье Леи. Амалия была уверена, что все болячки Леи от нервов. И сиделка Захава добавляла к этому свое мнение:

«Ну, как она может не быть нервной, если Рами вообще домой не приходит. Сидит в своем воинском поселении и даже не помышляет приехать домой и поинтересоваться здоровьем родителей».

«Ни разу не приехал, Захава?»

«То, что ты слышишь, Амалия. Уехал отсюда и ни разу не возвращался».

Именно это Амалия и хотела слышать. Некое подобие улыбки проскальзывало по ее больному лицу, все более желтеющему с каждым днем. Тут у нее появлялись силы перейти к другой важной теме – швейной мастерской. Швейную машинку Амалии передали Кейле, почему-то именно Кейле, с которой Амалия все годы соревновалась за звание «лучшей портнихи кибуца», и, конечно же, титул этот принадлежал многие годы Амалии. «Королевой швеек» была, и все товарки хотели только у нее шить платья, но не все к ней попадали. От кого же она узнала, что ее швейная машинка перешла к Кейле? Сама Кейла ей это и сказала. Приходила проведать и спросить о разных новшествах в машинке Амалии, ибо у нее она была новейшей швейной машинкой. И голос Амалии доносится с постели:

«Что она себе думает, скажи, Захава – села за мою машинку и будет шить так же, как я? Никогда так не шила и не будет шить».