Наоми Френкель - Дикий цветок

«Ты интересуешься умывальниками?»

«Еще как».

«Хочешь выйти замуж?»

«Многого хочешь».

Что сказать, девица прикончила его ответом, как будто именно он просил ее руки. Вышли на улицу, и перешли в гастрономический магазин напротив. В нем толпились солдаты и солдатки, жуя бутерброды. Она растолкала их локтями, и никто на нее не обиделся. Дерзкая улыбка и серебристый клубок волос на макушке давали ей дорогу к продавщице за прилавком. Принесла две лепешки с сосисками и намекнула ему кивком головы, чтобы он пошел расплатиться, как будто именно он пригласил ее пообедать. Магазин был настолько забит народом, что они были вытеснены к выходу и вышли прогуляться по улице Ибн-Гвироль под ее зонтиком. Естественно, он держал зонтик, и она ела бутерброд, не переставая при этом говорить и совсем близко держаться от него, под прикрытием цветного зонтика, со всех сторон которого падали капли дождя. Она была немного ниже его, и серебристый клубок ее волос прыгал перед его глазами. На тротуаре тоже прыгали капли дождя, и он вспомнил считалку, под которую они скакали в детстве:

Ты и я,

Осел и корова,

Но осел

Это ты.

Вдруг захотелось ему свернуть зонтик, чтобы дождь смыл все, чем она намазала лицо – чтобы серебро с волос, и синева век, и чернота ресниц, и коричневая краска на щеках, и красная помада на губах сошли бы на лепешку, и она бы их сжевала зубами. Но тут она повернула к нему лицо и улыбнулась той странной улыбкой, от которой холод и жар прошли по его телу. И тогда он начал про себя декламировать в ритме их шагов считалку, каждый раз заканчивая: но осел это ты.

Она не переставала говорить, и лишь иногда поглядывала на него. В течение короткого времени он уже знал о ней многое. Она родилась в Тель-Авиве, отец же ее родился в Петах-Тикве, но всегда говорил, что родился в Малабесе, так по-арабски называлась Петах-Тиква. Вообще, он такой шутник и клоун, каких мало. Зовут его Иосеф по имени Трумпельдора, который сказал, что хорошо умереть за свою родину, но кличут его Иоське. Мама же родом из Польши, и прибыла в Израиль с «детьми Тегерана», которые, по сути, были младенцами, спасенными от Катастрофы. Кстати, Бейлэши это имя ее бабки, матери ее мамы, которая умерла еще там. Если бы у мамы родился сын, его бы назвали Залман, по имени деда, отца мамы, который тоже умер там. Все мамины братья погибли там, кроме сестры мамы, которая и привезла ее сюда. Понятно, что в удостоверении личности ее дочь, то есть девицу, записали под именем Белла. Но кто знает, действительно ли ее имя – Белла. Мама всегда звала ее – Бейлэши, и потому все ее так зовут. У нее нет ничего против этого имени, которое – она это чувствует – имеет сексуальное притяжение. Кстати, она единственная дочь старых родителей. Отец потерял душу, пока уговорил маму забеременеть. Такая вот странная ее мама. У нее есть в Хайфе старая тетя, самая младшая сестра бабки, и мама нашла у нее всякие старые фотографии умерших родственников. Понятно, что есть также фотография молодых бабки Бейлэши, и деда Залмана, и пятерых малых детей. Все эти фото мама развесила в спальне, Боже сохрани и прости! И она занимается любовью с отцом под фотографиями этих мертвецов. Так она не права, что ли, когда говорит, что мама – человек странный? Дважды в месяц у нее нервный приступ, и она так плачет, что невозможно выдержать. От этих рыданий она выглядит ужасно блеклой и непривлекательной. А плачет она из-за отца. Он – страшный бабник, бегает за каждой юбкой, даже уродиной, лишь бы была молодой. Ну, так что? У мамы нет эксклюзивного права на отца, как право на собственный плач. И она устраивают отцу эти сцены не менее двух раз в месяц. Так он успокаивает ее в пятизвездочной гостинице. Обычно он приберегает эти звезды для своих девиц, но два раза в месяц выделяет маме. Тогда и она чувствует себя симпатягой и обретает на некоторое время успокоение. У отца денег куры не клюют. У него галантерейный магазин на бойком месте, и он делает хорошие деньги на булавках, пуговицах, вышивках и прочих глупостях. Кстати, живут они в северном Тель-Авиве, в хорошем месте и в неплохой квартире, и, кстати, у мамы сейчас очередной приступ депрессии, и отец с ней среди пяти звезд, в Эйлате. Какое везение! Квартира пуста, и он может прийти к ней в гости, даже сегодня вечером. Обдала его синью век, приблизилась еще немного, улыбалась и моргала. О чем говорить, веселая девица. Пригласила его развлечься с ней в ее квартире, но адреса не назвала. Иди, ищи ее! Так или иначе, все это шутка. Прогуливаясь, они снова оказались у того же гастронома, она остановилась, сказав, что еще голодна. Теперь он взял на себя инициативу и купил ей лепешку с сосисками. Она стояла в углу магазина, солдат подставил ей спину, и она записывала что-то на клочке бумаги. Когда Рами подал ей бутерброд, она дала ему записку с адресом. Дождь продолжался, и он видел свое отражение в витринах, прыгающее по тротуару в ритме считалки и глядящее в сторону убегающей в офис девицы: осел это ты.

Темная ночь в незнакомом чужом городе. Тель-Авив – под непрекращающимся дождем и ветром. Всю дорогу Рами с волнением думал о Бейлэши с серебристым клубком волос. Она открыла дверь и тут же осторожно прижалась к нему. Промокшую военную куртку отряхнула на ковер фирмы «Кармель», подделку под персидские ковры, вытерла ему волосы полотенцем. Она вела себя, как добрая жена с мужем, и он тут же почувствовал себя с ней легко и раскованно. Вся квартира была похожа на сверкающую сталактитовую пещеру: кристаллы и стекло, бархат, креп и муслин во всех углах. Салон сверкал коричневым лаком мебели, желтизной портьер и красной кожей дивана и кресел. Стены были покрыты синтетическими серебристо-серыми обоями. И все эти краски вызывающе бросались в глаза с ковра в персидском стиле. Картины маслом были тоже подобраны под общий колорит и заключены в золоченые рамки. И все это было окутано приятной атмосферой тепла от центрального отопления. Все это сверкание сходилось на ней. Она распустила волосы, и они рассыпались серебристыми волнами по плечам. И на всю цветистую косметику стеклянная люстра бросала свет, и она выглядела на красном диване в этом фиолетово-зеленом ореоле от люстры, как фея из сказки двадцатого столетия. Сидели близко друг к другу на бархате, он смотрел на нее, она – на него. Она прищурила глаза, превратив их в щелочки, чем окончательно пленила его. Одета была в короткий халатик, некое подобие ночной рубашки, доходящей до бедер, и небольшая грудь была открыта взгляду. Он обнял ее голову и потянул за пряди серебристых волос. Резкий запах духов ударил в ноздри, и маленькая грудь не давала покоя глазам. Она тут же вложила ему в рот сигарету, чтобы понизить напряжение, отодвинулась на край дивана, улыбнулась и сказала давно сводящим с ума голосом: