Ицхак Шалев - Дело Габриэля Тироша

Через три дня мы собрались вместе. Тогда и была решена судьба некоторых посетителей дома, которые были, несомненно, более высокопоставленны, чем те два крестьянина, встреченные нами в Крестовой долине. Но вначале я расскажу о моих беседах с Айей во время тех долгих часов наблюдений в тени ограды и сосен, ибо именно эти беседы, а не память самих наблюдений, заполняли мое сердце еще многие дни.

На второй день нашего послеполуденного дежурства, я взял бинокль их рук Айи, которая жаловалась, что ее полчаса были ужасно скучными. В этот день свирепствовал хамсин, и, вероятнее всего, жара повлияла на активность в доме, которую мы уже отметили в первый день, и как бы парализовала обычную суету вокруг него. Я скрупулезно следил за домом в бинокль, но не отметил ни одной живой души, кроме пса, который лежал у каменной ограды, высунув влажный язык, хорошо видимый в объектив. Время тянулось без единого важного изменения, и поэтому я не смог сдержаться и начал разговор.

«Ты все еще размышляешь о будущем нашей компании?»

«Разве можно об этом не думать?»

«И тебе оно видится таким же безотрадным, как зимой?»

«Предельно безотрадным»

«Почему?»

«Все то же, что было».

«Как это так? Разве ты не видишь, что мы идем вперед по новому пути, который нам даже не снился?»

«Быть может, вы продвигаетесь. Я же остаюсь на месте. Никаких продвижений в моей жизни нет».

Голос ее был настолько тих и печален, что я оторвал взгляд от бинокля и взглянул на нее со стороны. Я бы отдал все, что мог, чтобы на лице ее появилась счастливая улыбка, и потому продолжил разговор:

«Айя! Разве ты не чувствуешь, что окружена любовью?»

«Любовью?» – кинула она на меня дикий взгляд. – Чьей любовью?»

Я поглядел на нее долгим взглядом, как еще никогда не смотрел на нее, и произнес, как бы прямо из сердца:

«Моей».

Она потрясенно посмотрела на меня, как человек, не верящий своим ушам, или посчитавший это шуткой.

«Не может быть! – медленно и потрясенно выдавила она. – Не может быть!»

«И ты не чувствовала этого все последние дни?»

«Нет. Я всегда была уверена, что между нами существует лишь настоящая дружба».

Я чувствовал, что она говорит искренне. Я помнил, что то же самое она говорила мне раньше. Тогда мне стало ясно, что кроме дружбы, мне нечего ожидать. Я не мог скрыть огорчения. Я жалел о своем признании, таком быстром и неудачном, лишившем меня надежды, которую я так долго вынашивал в сердце, и разбившем в осколки хранимую мной иллюзию. Она это почувствовала, и тоже смотрела на меня с огорчением, словно извиняясь за то, что натворила. Я решил выбраться из неловкой ситуации, и уткнулся в бинокль.

«Записывай, Айя, – обратился я к ней, стараясь придать голосу сухость и деловитость, – два человека в одежде цвета хаки входят в дом. Не забудь записать точное время».

«Два человека в одежде цвета хаки, – медленно записывала Айя, время три часа тридцать пять минут».

Но голос ее не фальшивил, как мой, а оставался, как прежде, тихим и печальным. На секунду оторвавшись от бинокля, я бросил на нее мимолетный взгляд.

«Айя, – постарался я придать своему голосу мужские отеческие нотки, – оставим этот разговор. Я знаю, что говоришь от чистого сердца, в котором нет ко мне ничего, кроме дружбы, да будет так. Забудь все, что я сказал… Один из двух людей вошел в дом. Человек очень высокого роста вышел из дома и направился в село. Записывай».

«Человек этот, кажется, является посыльным. Он слишком часто приходит и уходит, – сказала Айя, отмечая это карандашом в блокноте. – Ты не перестанешь со мной встречаться и беседовать, верно? Ты ведь единственный человек, с которым я могу говорить по-настоящему. Пожалуйста, не лишай меня этого… Не оставляй меня».

Я чувствовал, что не смогу устоять перед ней, и от ее осторожной просьбы защемило сердце. Оставить Айю? Господи, Боже мой! Да смогу ли я вообще когда-нибудь ее оставить?

«Я буду с тобой рядом все время, которое ты мне позволишь», – прошептал я, чувствуя, как слезы предательски выступают у меня на глазах. Я торопливо приник к биноклю, увлажнив окуляры так, что ничего нельзя было в них увидеть. Руки мелко дрожали. Я слышал тяжелое дыхание Айи. Не надо было глядеть на нее, чтоб ощутить, что и она была в сильном волнении.

«Смотри, – сказала она после молчания, – снова я тебе сделала больно… Но мое положение не лучше твоего».

«Что ты сказала?» – спросил я, прижимая бинокль к глазам, из боязни, что слезы не высохли.

«Я в таком же, как ты, положении, – сказала она низким взволнованным голосом, – но я люблю человека, который лишь оделяет меня дружбой».

От неожиданности бинокль чуть не выпал из моих рук.

«Кто он, этот человек?»

«Ты знаешь, кто он».

Открытие ударило меня, как молния. И в ее свете возникло множество фактов и поступков, которые до сих пор скрывались во мраке глупости и наивности. Я покачал головой, как отряхиваются, пытаясь прийти в себя от внезапности прозрения: как же я раньше этого не заметил.

«И ты давно его любишь?»

«С того дня, как он вошел в класс».

«Он об этом знает?»

«Нет».

«И ты не хочешь ему открыться?»

Она улыбнулась мне, и в этой улыбке была горечь, смешанная с гордостью. Я понял, что она никогда этого не сделает.

«И чего же ты ожидаешь? Надеешься, что он сам это заметит?»

«Ничего я не ожидаю. Даже если заметит, уверена я – ожидать от него нечего».

«Почему?»

«Я не думаю, что в настоящее время сердце его расположено к любви».

«Ты не можешь этого знать», – по-взрослому отрубил я.

За эти несколько минут я, и вправду повзрослел. Я смотрел на нее новым взглядом, освобождающим душу мою от смятения и печали. Меня больше не занимала моя печаль. Моим единственным желанием было помочь ей избавиться от грусти. Более того, по сравнению со страданиями, которые она, судя по ее признанию, испытывала, мои переживания казались мне ребяческими. Снова я запрягся в старую телегу, которую волок все годы своей юности, – телегу беспокойства, более того, страха за благополучие и счастье Айи. Я ощущал, что в тайных изгибах моей души чувство требовательной любви оборачивается чувством тревоги и милосердия, абсолютно свободным от эгоизма. Я постепенно пришел в себя от прежнего напряжения сердца, приведшего к нашему разговору. Рана затянулась тонкой пленкой и боль ослабела. Место ее занял восторг, который возникал в те минуты, когда Айя откровенно поверяла мне свои сердечные тайны.

«Я радуюсь, – сказал я без капли лицемерия, – что сердце твое отдано такому человеку, как он. Он достоин этого. Я боялся, что чувства твои направлены в неверную сторону. У тебя прекрасный вкус, Айя. Клянусь жизнью!»

Она поблагодарила меня взглядом, и на этот раз пришел ее прослезиться.