Александр Казарновский - Четыре крыла Земли

И действительно, дав арабу пару раз по физиономии и высказав ему все, что он о том думает, Давид произнес: «Ну, хватит!», передернул затвор «узи» и направил дуло на «Махмудамаджали». Тот всхлипнул и молча повалился на колени. Его голова как бы провалилась куда-то вниз, и перед глазами Давида появился висящий на стене снимок, который прежде эта голова заслоняла. Это была фотография офицера Арабского легиона.

– Кто это? – прошептал Давид, вглядываясь в снимок и чувствуя, как спазм сотрясает все его тело.

И, не дожидаясь ответа, понял – это было навсегда вгравировавшееся в его память лицо человека, двадцать четыре года назад спасшего ему жизнь в грузовике, ехавшем по улице Хеврона. Как в доме мерзавца оказалась фотография праведника? Давид перевел взгляд на Махмуда Маджали, стоящего на мозаичном полу на коленях так же, как десять лет назад вон там, в прихожей, стояла на коленях его мать, Самира. Давид молчал, попеременно вглядываясь то в острые скулы человека на фотографии, то в отвислые щеки коленопреклоненного старика. Но мохнатые брови – те же. И нос с горбинкой – тот же. Неужели?..

А Махмуд Маджали тоже смотрел. Он смотрел, как завороженный, на короткое дуло «узи», из которого готовилась вылететь его смерть. И вдруг это дуло описало странную дугу и превратилось в стрелку, указывающую на его, Махмуда, фотографию времен кампании сорок восьмого года.

– Это ты?!! – прохрипел Давид.

– Я не буду тебя убивать, – сказал он своему врагу, сидящему в халате на краю постели и жадно пьющему воду, которую Давид принес ему в кумгане из кухни. – Я не буду тебя убивать. Ты спас мне жизнь, и, как бы то ни было, я не имею права отбирать жизнь у тебя. Но ты убил моих родителей. Ты убил моего маленького брата и мою крошку-сестру. И ты не уйдешь без возмездия.

При этих словах ночничок надежды, осветивший было перепуганное лицо старого араба, вновь погас, и зубы его залязгали с новой силой. А Давид меж тем, словно ничего не замечая, а может быть, и действительно ничего не замечая, задумчиво продолжал.

– Да, такое не прощается... Но прежде скажи, почему ты тогда, в сорок восьмом году, рискуя жизнью, стрелял в своих соплеменников, чтобы спасти меня, всех нас.

Увы, Махмуд Маджали ничего не в состоянии был говорить. Дрожь накатывала волнами, его знобило, халат распахнулся, и в лучах лампы видно было, что кожа на плечах, руках и груди, в тех местах, что не были запорошены седою порослью, покрывается гусиной кожей. Жаркой хевронской ночью Махмуд Маджали замерзал.

– Почему ты тогда спас мне жизнь? – повторил свой вопрос Давид.

– Я солдат, – робко, словно извиняясь, пролепетал бывший офицер Арабского легиона. – Солдат в безоружных не стреляет. Солдат безоружных защищает.

– Понятно, – с едва уловимой насмешкой протянул Давид. – А когда ты убивал моих беззащитных родителей, рубил детей топором, ты еще не был солдатом. Ты был бандитом.

Махмуд Маджали низко опустил голову.

– Англичане, – произнес он, прервав бесконечное молчание. – Они нас всему обучали в Иордании. Ох, как они промыли нам мозги. Когда я понял, что такое быть солдатом, я начал стыдиться многого из того, что делал прежде.

– Ах, вот оно что! – не меняя тональности, продолжал Давид. – И что мне теперь с тобой делать? Сказать: «Извините, пожалуйста, господин Маджали. Вы раскаялись и исправились. Позвольте поблагодарить вас за все и откланяться». Вот только маму с папой моих да братишку с сестренкой твоим раскаяньем не вернешь, правда ведь?

Махмуд Маджали молчал.

– Ладно, – успокаивающе пообещал Давид, – стрелять в безоружного я не буду. Пожалуй, сделаем вот как... У тебя есть сыновья, дочери?

– Четыре сына... – один в Таффухе, другой в Бейт-Лахме, третий – в Эль-Фандакумие, а четвертый в Наблусе. И четыре дочери – две в Аль-Кудс...в Иерусалиме, – поправился он, виновато взглянув на Давида, – одна в Мухмасе и одна здесь, в Эль-Халиле... то есть в Хевроне. Все четыре – замужем.

– Рад за тебя, – объявил Давид. – Так вот, про ту, что живет в Хевроне, можешь забыть. Равно как и про того сына, о существовании которого ты случайно забыл; я имею в виду Фаиза. После того, что ты сделаешь по моему приказу, жить в Хевроне ты уже не сможешь. А вот к кому-нибудь из сыновей или из остальных дочерей отправишься прямо сейчас. Я вызову такси, оплачу, – Давид достал пачку денег, которые взял с собой, решив, что, возможно, убив Махмуда Маджали, неизвестно как придется уходить, и не исключено, что надо будет подкупить кого-то или платить за молчание, – и отвезу тебя, только скажи, куда. Завтра же я организую грузовик и доставлю в любое место, которое укажешь, всю мебель отсюда, а послезавтра мы идем к кади и затем – в мэрию, чтобы оформить продажу дома за символическую сумму.

Глаза сидящего на краю кровати бывшего офицера вновь наполнились слезами.

– Это невозможно, – прошептал он. – Это сразу же станет известно всем. Меня убьют за то, что я продал свой дом еврею.

– Оформим у израильского нотариуса и в нашей комендатуре.

– Все равно станет известно. Убьют на два дня позже.

– Тогда пускай сумма будет не такой уж символической. Я отдам все свои сбережения, кое-что подзайму, глядишь, и хватит тебе, чтобы перекантоваться первое время... за границей. Там тебя не достанут. Это, конечно, меньше стоимости дома, но дом-то все-таки не твой, а мой.

– Но куда же я уеду в шестьдесят семь лет?! – в отчаянии воскликнул Махмуд Маджали.

– А вот об этом надо было думать, когда ты убивал, а затем вселялся в дом своих жертв. Вс-вышний отмерил тебе на размышление сорок восемь лет. И запомни, без фокусов. Первая же с твоей стороны попытка увильнуть от нашей сделки – и помилование отменяется. Если тебе удастся загодя нейтрализовать меня, найдется, кому исполнить приговор. Я предупрежу кого нужно, в том числе и в ШАБАКе, и в Моссаде, – многозначительно соврал он. И, сорвав со столика телефонную трубку, зарычал в нее:

– Алло, такси?

Рядом, на кожаном сиденье, Махмуд Шихаби, некогда безжалостный убийца детей, затем благородный офицер, а теперь за несколько мгновений окончательно одряхлевший старик, обхватил руками голову и вполголоса бормотал: «Ада бети! Ада бети!»{Мой дом! Мой дом! (араб.)} А за окном проплывали улицы, озаренные лишь светом окон, дома, ощетинившиеся железными дверьми, окна, ощетинившиеся железными решетками, и дворы, ощетинившиеся железными воротами. Все было, как сорок восемь лет назад, и все совсем по-другому.

«Мой город – думал Давид. – Этот город вновь станет моим, так же как мой дом опять станет моим домом. Мама, папа, Шмулик, Фрима! Я собирался отомстить за вас, но месть – это не то. Вы умерли, ибо хотели жить в еврейском Хевроне. И пока еврейский Хеврон лежал в развалинах, вы были мертвы. Будет жив еврейский Хеврон, значит, будете живы и вы. Сегодня я вернул вам наш дом, ваш дом. Это только начало. Я верну вам пещеру Махпела и синагогу Авраама Авину, больницу «Хадасса» и еврейский квартал. Я верну вам Хеврон. Я верну вам нашу землю».