Клэр Морралл - Изумительное буйство цвета

— Китти, — говорит Мартин.

— Что?

Пауза.

— Ничего.

Какое-то время мы сидим в тишине. Мне действительно хочется, чтобы пришел Джеймс, чтобы он разыскал меня. Хозяин пуделя появляется у берега, и собака, приветствуя его, бросается в воду.

— Мне было четырнадцать, когда она ушла.

Он собирается мне что-то сказать. То, что никогда не говорил раньше.

— Она вечно со всеми воевала…

Смотрю на него с изумлением.

— Я имею в виду тех, кто ко мне плохо относился. Она всегда приходила в школу, разговаривала с моими учителями, директором, детьми, которые меня задирали, их родителями. Она никогда не уступала, заставляла их во всем разобраться. Думаю, она и сама как следует побила бы детей, останься они безнаказанными.

Я вижу, что он снова плачет.

— Я и не знала, что тебя дразнили, — говорю я.

— Видишь ли… меня тогда прозвали Дуралеем. Я не мог все делать так же быстро, как остальные.

— О, Мартин! — Мне хочется обнять его крепко-крепко и сказать, что он великолепный водитель грузовика и самый лучший брат в мире.

— Так как же она могла все это делать, а потом — оставить нас и уйти? Ведь это значит бросить детей на произвол судьбы?

— Я не знаю.

— В один прекрасный день ее просто больше не стало. Я запомнил число: 21 июля, первый день школьных каникул. Мы пришли завтракать, но никого не было. Мы везде ее искали. Думали, может, она пошла в магазин, или на работу, или где-то в саду. Или опять легла.

Я увидела мальчиков, которые искали маму: выбегали в сад, открывали буфет, заглядывали под кровати.

— Мы звали ее. Думали, она играет с нами. «Сдаемся! — кричали мы. — Теперь можешь выходить». Но она так и не вышла. Никогда.

А где же была я в разгар всех этих поисков? Спала в детской кроватке или бегала на своих маленьких, только что научившихся ходить ножках, выкрикивая: «Мама, мама!»?

— Потом вернулся папа и рассказал нам об аварии на дороге.

Я наблюдаю, как дождевая вода сливается с водой моря. Чайки пикируют на воду, балансируют на поверхности и катаются на волнах. Они поднимаются и падают с беззаботной ловкостью, враждебность погоды им не помеха. И день этот, и море, и небо — серые, но сила есть и в этой прибрежной серости. Она не холодна и безжизненна, а богата и многообразна.

Представляю себе, как я просыпаюсь ночью и прислушиваюсь к дыханию Генри, потому что знаю, что мамы именно так и делают. Это та любовь, что никогда не бывает слышна детям. Происходило у нее так со мной? И знаю ли я об этом хоть одной своей внутренней, скрытой от всех частичкой или растеряла то знание за тысячи прошедших с того времени ночей?

— Почему она это сделала? — говорит Мартин с содроганием в голосе. — Как могла она оставить собственных детей?

— Не знаю.

Оставить Генри для меня было бы настолько невероятным, что я не могу представить себя в такой роли. Маргарет бросила пятерых детей. В пять раз невероятнее.

— Если даже это и она, — говорит Мартин, — то я ее ненавижу.

— Китти!

Ну вот и Джеймс, наконец-то, чуть позже, чем нужно. Он неуклюже спотыкается о камни, останавливается, оглядываясь, и кричит через определенные интервалы:

— Китти! Где ты?

— Я здесь! — кричу я, но мой голос срывается и теряется в шуме ветра.

Он останавливается и поворачивается, оглядываясь во все стороны. Я встаю и машу ему рукой; мокрая, холодная одежда прилипает к телу, липкие и соленые волосы — к лицу.

Джеймс меня замечает и сразу же меняет направление. Он решительно идет ко мне, и я остаюсь на месте. Когда он подходит, мне хочется, чтобы он на минутку сжал меня крепко-крепко.

— Ты не очень-то торопился, — говорю я.

Джеймс любезен. Он обхватывает меня руками и так крепко сжимает.

— Китти, — нежно говорит он и похлопывает меня по спине.

Мартин стоит рядом с нами. Он ничего не говорит. Лишь слегка улыбается и смотрит вдаль, на море.

Мимо проходит женщина, тяжело и злобно ступая по камням. Она похожа на ту бабушкину подругу, что была на похоронах, но я в этом не уверена, поэтому старательно к ней приглядываюсь. Она не поднимает на меня глаз. Продолжает идти, опустив вниз голову, так что я не могу определить, она это или нет.

Мы все трое поднимаемся вверх по каменным ступенькам, ведущим обратно к дороге. Здесь тише, дальше от моря. Мое розовое платье настолько потемнело, что может считаться красным; оно неприятно липнет к телу. Я гадаю, не просвечивает ли оно.

— Я ничего не пропустила? — спрашиваю я у Джеймса. — Она разъяснила что-нибудь?

— Спор продолжался еще долго, и, насколько я мог понять, она объяснила все каким-то нервным срывом. Говорит, что не соображала, что делает.

— Тогда нужно было так и сказать, правда ведь?

Мартин стоит рядом, и чувствуется, что ему очень не по себе.

— Думаю, мне лучше пойти сесть в грузовик, — говорит он.

— А если она захочет с тобой поговорить? — спрашиваю я.

— Маловероятно.

— Если попросит, мы придем за тобой, — говорит Джеймс.

— Я об этом подумаю.

Он уходит от нас, голова наклонена навстречу ветру, плечи широкие и каким-то образом так близко сдвинуты, что кажется, будто они заперты на замок изнутри.

Мы медленно возвращаемся к домику.

— Это произошло не только из-за твоего отца, — говорит Джеймс. — Все было как-то связано с Диной. Со всеми теми скандалами, что между ними происходили, и с тем, что Дина ушла. Она говорит, Дина исчезла, и они не имели ни малейшего представления, куда она ушла. Говорит, после этого все стало разваливаться. Она решила, что она слишком плохая, не достойна своих детей, что им было бы лучше без нее.

— Так, значит, у нее был срыв. Что же она не вернулась потом, когда он прошел?

— Думаю, ей уже хватило этой Анджелы, Филиппы и Люси, да и всех прочих.

— А как же мы? — говорю я. — Почему она не вернулась за нами?

— Может, твой отец и прав и она алкоголичка. И вполне возможно, что она не могла с этим справиться.

Я вижу, как отец сжигает все, что связано с жизнью моей матери, разбрасывает пепел под рододендронами, и понимаю, что тогда его гнев был значительно сильнее и, возможно, оправдан в большей степени, чем я это себе представляла. Вижу, как он рисует у себя на чердаке, уверенными мазками наносит алый, полный энергии цвет. «Китти!» — говорит он, стоит мне бесшумно проникнуть внутрь. Он, всегда такой доброжелательный, всегда радующийся моему появлению, — все это время он мне лгал.

— Что же касается того, прав был отец или нет, — говорит Джеймс, обнимая меня и увлекая в нужном направлении, — он просто старался защитить тебя. Остался же с вами он, а не она.

— Но разве должен он был обвинять ее во всем, что случилось?

Джеймс колеблется:

— Если бы она действительно хотела быть с вами, она нашла бы способ, как это сделать. Она знала, где вы. Могла бы связаться с вами в любое время, стоило только захотеть. Она предпочла этого не делать.