Татьяна Соколова - Хрупкое

— Да ты че ж это, доча? Че ты говоришь? — удивляется мать. — И вам ведь тоже.

— Это он, он ее настропалил, — почувствовав в жене союзницу, обращается отец только к ней. — Погоди, она еще не такие зубы покажет. И тот умотал, — вспоминает он сына, — и эта морду воротит. Дурак был, бить надо было.

— Замолчи, пьяница! — Наташка окончательно бросает нож, прихватив со стула кофтенку, бежит к двери, ошарашенные родители не успевают ей ничего ответить.

Комната наверху, с голыми белеными стенами, высоким мокнущим потолком, заставлена громоздкими шкафами, собранными матерью со всего дома, чтоб не так просто было выселить, если обнаглеют, все равно огромна и неуклюжа. Наташка опускается на свободный пятачок посредине, застланный пушистым паласом, глядит бездумно в окно, двойные рамы которого составлены из множества звеньев, будто застекленная решетка.

Все обман, неожиданно решает Наташка. Окно царапает ветка старого клена, поднявшегося выше прохудившейся крыши, ветка похожа на костлявую, болотного цвета, четырехпалую руку, зажавшую в горсти засохший светло-коричневый листок. Когда начинается листопад, Наташка держит окно открытым, лимонно-желтые листья влетают в него с неправильно разграфленного ветками выцветшего бело-голубого неба. Чем хуже, тем лучше, не может смириться Наташка, хотя уже почти год сидит вечерами и по выходным одна в этой комнате, стирает, готовит ужин, гладит светлые однотонные рубашки, что-то читает, смотрит маленький телевизор, ждет. Он приходит в половине двенадцатого ночи, усталый, с худым серым лицом, запавшими под широкие гладкие брови мутно-серыми глазами, бросает в корзину грязную рубаху, достает свежую, аккуратно свертывая, укладывает ее в спортивную сумку на завтра, ничего не ест, ложится рядом с ней в постель, иногда недолго гладит ее, поворачивая к себе, быстро находит в темноте ее губы, шепчет «Наталя, Наталя», а потом откатывается к стене и тут же засыпает, дышит бесшумно, без сопения и храпа, он всегда забывает выключить свет в коридоре.

— Доча. — Мать тихонько открывает дверь и входит в комнату, — Не сердись на него, доча. Он велел палас забрать.

— Что? — Наташка вскакивает с пола.

— Палас-то мы вам подарили. Ну, заело его, понимаешь?

— Забирай. — Наташка садится с ногами на диван.

— Обидела ты его. Он ведь любит тебя. Кольку так не любил, — говорит мать, пристанывая, скатывает палас. — Потом опять заберете. Он отойдет.

— Это меня не волнует, — не глядя на мать, отвечает Наташка.

Ей кажется, что ее ничего больше не волнует. Эта его любимая фраза как-то незаметно проникла в нее, чужая, непонятная, ничего не выражающая. Наташка ежится, влезает на спинку дивана, выдвигает вьюшку, кладет в круглую печку у двери три толстых полена, скомкав, подсовывает под них газету. Газета вспыхивает от первой спички, в комнату бросается чадящий вонючий дым. Дрова, воду должен в дом приносить мужчина, муж, таскать на коромысле к реке ведра, полные горячим, пахнущим мылом бельем, выносить помои, после работы что-нибудь мастерить, сидеть до потемок во дворе с мужиками за домино, потом читать газеты, кратко пересказывая жене случившиеся новости. По выходным она, держась за его локоть, должна прогуляться с ним по городу, навестить родных и знакомых, сидеть в кинотеатре на вечернем сеансе, горделиво оглядываясь вокруг, щепоткой снимать с его плеча прилипшие соринки. Дома он пожалуется ей, как неохота ему завтра на работу, они вместе позавидуют и не поверят красивой жизни в кино, она постелет постель, взобьет пышные подушки, он погасит свет.

Если б кто-то раньше или даже теперь сказал Наташке, что она мечтала или мечтает обо всем этом, она бы ужасно обиделась.

— Доча, дочь… — Запыхавшаяся мать снова стоит в двери, щеки ее красны, руки теребят передник. — Он велит набор забрать.

— Какой набор? — Наташка встает от печки, за дверцей которой полыхает желто-синий огонь, гудит в трубе, ветер на улице усилился, пора ложиться снегу.

— Хрустальный. Шесть стопок, и стаканов тоже шесть. — Мать опускает суетящиеся руки.

— Напилась уже с ним, — презрительно бросает Наташка, подходит к шкафу, складывает в тряпичную сумку звенящее стекло.

— Ноги я намазала, доча. Успокаивает, — объясняет мать. — Пригубила маленько. Капусту ведь посолили. Зачем ты так, доча?

— Давай, давай. Иди. — Наташка открывает ей дверь. — Не разбей смотри. Разорется.

Она бы страшно обиделась, ибо ни о чем подобном никогда не мечтала. Разве можно мечтать о том, что живет в тебе? Не их старый деревянный городок, в котором полгода зима и снег по самые окна, и даже не новый город за рекой, голый, в нем еще холоднее, а какое-то теплое, широкое пространство с желтым сыпучим песком под ногами, ослепительным небом над головой, может быть, даже море, которого Наташка не видела никогда, родители ни за что бы ее не отпустили, они отпустили ее только на два года в областной город выучиться на библиотекаршу, чистую нетяжелую женскую работу; и чайки белые, и белый же корабль на горизонте, и он, дочерна загорелый, в белом костюме, и просто не может без нее жить, и они говорят, говорят без конца о чем-то умном, изящном, волнующем.

— Можно к вам? — вслед за стуком в дверь раздается голос отца, и он входит, лицо пьяное, плечи дурацки развернуты.

— Что надо? — тихо спрашивает Наташа.

— Имею право. — Куражась, отец разваливается на диване. — Родную дочь посетить. — Достает сигареты.

— Говори, что надо, — повторяет Наташка. — И не кури, — Мутит ее третью неделю, но она никому не говорит об этом.

— Какие мы важные. — Отец картинно разводит руками. — Богатые, ученые. — Наташка молчит. — Гони ты его в шею, — серьезно уже говорит отец, — блядуна. Разве это мужик? Лампочку на крыльце заменить не может. — Лампочка на крыльце не горит уже несколько дней, меняют ее все жильцы по очереди.

— Еще что? — Наташка мается у окна, прижавшись к холодному стеклу лбом, широко раскрыв рот, дышит этим холодом, смотрит на зажатый веткой совсем съежившийся лист, лист дрожит там, чуть подпрыгивает, будто не знает, что ему надо, как ему будет лучше: втиснуться глубже в ветку или вырваться и полететь неизвестно куда, скорее всего, все это зря, ветка его не отпустит; отец все-таки закурил, дым от него разделяется поровну, одна часть идет к печке и двери, другая к чуть приоткрытой в окне форточке.

— Не дай Бог, забрюхатеешь. Хватишься, да поздно. — Отец стреляет пепел на неровный, крашенный второпях пол.

— А ну-ка встал! — Наташка резко оборачивается к нему, руки ее плотно сжаты на груди.

— Че? — Отец поднимается с дивана.

— Встал, сказала, — повторяет она. — Вот так. И пошел вон. — Подходит к нему, подталкивает в плечо.