Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

В пользу предположения о своеобразном «перекидывании мостика» в работах Гуковского свидетельствует и взгляд ученого на собственное научное творчество, его стремление к созданию открытой, «эмоциональной» науки. В письмах к Евгении Яковлевне Ленсу, опубликованных Д. В. Устиновым в № 4 (44) «Нового литературного обозрения» за 2000 год, Гуковский писал: «Ведь и мне… очень свойствен такой путь мысли: от воображения, от эмоции к мысли, а не наоборот». Это восприятие литературы через воображение, отношение к литературному процессу как к живому организму проявлялось и в мелочах — Алексей Алмазов в очерке «Гуковский и „западники“» вспоминает, как однажды Гуковский проводил консультацию для студентов: «Он сразу взял тон непринужденной дружеской беседы, легко переходил от темы к теме, отвлекался в сторону, сыпал острыми и неожиданными формулировками: „Ломоносов, конечно, понимал, что Анна Иоанновна тоже не компот“. „Когда говорят о ’Новой Элоизе’, у меня поднимается температура“». Отношение к литературному процессу как к чему-то бесконечно увлекательному и создает «ощущение живой сопричастности своему предмету», отмечавшееся многими и сохранившееся и в поздних работах.

И трудно согласиться с Ю. М. Лотманом, заметившим в письме 1984 года, что «уже нельзя читать Гуковского, кроме самых ранних работ», равно как и с В. М. Живовым, полагающим, что «[х]ронос поторопился расправиться с теми трудами почтенного автора, которым присуща характерная колористическая гамма сталинской эпохи». Вряд ли можно говорить и о безусловном «добровольном компромиссе» Гуковского в 30-е годы — все гораздо сложнее и неоднозначней (см., например, мемуары Ленсу, заставляющие вспомнить позицию О. Мандельштама 30-х годов, описанную М. Л. Гаспаровым: «Пора вам знать, я тоже современник»). «Г. А. Гуковский умел намечать для себя далеко идущие перспективные дороги, — писал Лотман уже в начале 90-х годов. — …В нем были два человека: один как будто точно знал, куда идет литература, и готов был ее учить, другой всегда стоял на пороге двери, открытой в неизвестность, и готов был заново учиться. Именно этот второй Гуковский был наиболее плодотворен для своих учеников…» Это замечание способно многое объяснить. Кажется, что «гамбургский счет», предъявляемый Гуковскому Живовым, в этом отношении неуместен. А о том, что «хронос» все же не «расправился» с поздними работами ученого, свидетельствуют недавнее переиздание его учебника 1939 года «Русская литература XVIII века», а также ссылки на эти работы — в том числе и в блестящей книге В. М. Живова «Культурные конфликты в истории русского литературного языка XVIII — начала XIX века».

В последнее время вышло несколько ярких работ, задающих новые перспективы в изучении XVIII века, — исследований, совершенно различных и по подходам, и по отбору материала. Назовем монографию В. Д. Рака «Русские литературные сборники и периодические издания» (СПб., 1998), посвященную переводной литературе второй половины XVIII века, книгу В. М. Живова «Язык и культура в России XVIII века» (М., 1996), книгу А. Л. Зорина «Кормя двуглавого орла» (М., 2000) и, наконец, долгожданное издание «Сборника трудов по истории русской литературы» Л. В. Пумпянского (М., 2000). В этом контексте переиздание работ Гуковского становится особенно актуальным, и, без сомнения, справедливо замечание Живова: «Фундаменты, как мы знаем, изнашиваются и требуют обновления, но для этого занятия существующую конструкцию надо обследовать. Эта надобность и побуждает переиздавать ранние работы Гуковского». Вместе с тем приходится признать, что долгожданного издания Гуковского мы так и не получили. В рецензируемом томе, лишенном именного указателя, включающем непереведенные французские статьи, только вступительная полемическая статья Живова действительно посвящена обновлению фундамента. Между тем совершенно очевидно, что требуется новое, комментированное издание работ Гуковского — и ранних, и поздних: такое издание, с пространными комментариями (как, например, в сборнике работ Ю. Н. Тынянова «Пушкин и его современники»), со сверкой цитат, и вправду могло бы выполнять роль фундамента, и общая «муравьиная работа» от этого только бы выиграла.

К сожалению, снова остается ждать. Но приглашение к «открытию» уже лежит на столе. Дело за «малым» — преодолев «препятствие, поставляемое на первых порах устарелым, на современный слух даже несколько неповоротливым языком», прочитать поэтов той отдаленной эпохи. А затем — «пройти с компасом исследования в руках».

Борис Акунин. Внеклассное чтение. Роман. СПб., Издательский дом «Нева», 2002, 200 стр.

А чем плохо стать автором сказок для взрослых? Почему Стивенсону можно, Честертону можно, Дюма-перу можно, а русскому писателю нельзя? Б. Акунин в новом своем романе про потомка Эраста Фандорина, сочиняющего электронную игру про предка Эраста, точно определил место своего создания — в детской, где взрослый рассказывает сказку детям на сон грядущий: мальчику — про битву с Кощеем, девочке — про любовь к Марье-царевне. Именно это делает Николас Фандорин, когда в дверь его московской квартиры звонит представитель правоохранительных органов. Дверь приходится открыть и оказаться именно что в сказке про… Кощея Бессмертного и Марью-царевну. В исторической части своего романа (про Данилу Фондорина) Б. Акунин особо тщательно подчеркивает инфантильность, мультипликационность повествования. Главный герой этой части семилетний вундеркинд Митя (Митридат) Карпов — минимум житейского опыта, полная невинность, максимум поверхностной эрудиции, благосклонность судьбы, втравливающей в смертельно опасные приключения и спасающей от неминуемой гибели. Мультипликация, но тем и хороши мультяшки, кукольные представления Б. Акунина, что нет-нет, а полотно экрана рвется, и пораженный читатель видит нечто очень серьезное, человеческое, слишком человеческое. Как правило, это серьезное и человеческое связано с преступниками… Как вы уже поняли, в новом романе Б. Акунина перемешаны времена. Глава, описывающая приключения Данилы Фондорина и его маленького друга, Митридата Карпова, во времена Екатерины Второй, сменяется главой, описывающей приключения Николаса Фандорина и его маленькой воспитанницы? подруги? Миры — Куценко? Краснокоммунарской? (как обычно у Б. Акунина — женский мир гадателен, сомнителен, непредсказуем) уже в наше время. Смешение времен для Б. Акунина — историософично. По-видимому, он полагает, что наше время — время очередной вестернизации России — ближе всего не к петровской ломке, но к екатерининской… косметологической (по сравнению с хирургией Петра) операции. (Недаром главная тема современной части романа — косметология.) Б. Акунин как бы спрашивает образованного читателя: вы хотите сказать, что нынешняя вестернизация — невсамделишна, кукольна, но поглядите-ка: точно такой же она могла показаться и во времена Екатерины. Ничего — выросла великая культура. Может быть, вообще судьба России — фантастическим образом переиначивать Европу и Азию. Может быть, вообще главная тайна русской национальной идеи — не бояться быть смешными, нелепыми, бурлескными. Великая держава, которая не боится быть смешной, — в этом, по-видимому, для Б. Акунина — расшифровка хрестоматийного афоризма насчет непонимания нашей страны — умом. Во всяком случае, в бурлескном, пародийном, цитатном, откровенно несерьезном своем романе Б. Акунин один раз заставил себя посерьезнеть, лирически отступить от приключений в рассуждения как раз таки о западно-восточных влияниях: «Купол Воскресенского монастыря — пузатый, несуразный, не похожий ни на одно известное Николасу Фандорину творение православной архитектуры, — засверкал позолотой над полями задолго до того, как грузовичок подъехал к тихому городку. Заглядевшись на диковинную конструкцию, Фандорин на минуту отвлекся от насущных мыслей, вспомнил жестоковыйного патриарха Никона, который затеял в дополнение к Третьему Риму и даже в затмение оного воздвигнуть новый Господень Град. А поскольку ни патриарх, ни его зодчие в Святой Земле отродясь не бывали, то черпали сведения из европейских картин, на которых Иерусалим изображен в виде фантастического златобашенного бурга готико-мавританского обличия. Как это по-русски, подумал Николас: материализовать заведомо европейскую химеру. Но лучше уж монастырь, чем логический немецкий парадиз в одной отдельно взятой стране». Собственно говоря, это одна из главных тем Б. Акунина, которой он посвящает все свои «варьяции», — неприязнь к «логическому парадизу», уверенность в том, что благородная непредсказуемость жизни вообще и российской жизни в частности — одолеет сухие математические расчеты. Стоит только в романе у Б. Акунина появиться деятелю, делателю, работнику, пытающемуся внести рассудочную стройность в симфонию бытия, как читатель настораживается: это или несчастный безумец, или опасный преступник. Виноват, я, кажется, поступил, как тот билетер из анекдота, шепнувший опоздавшему зрителю кинодетектива: «Убийца — шофер!»