Йенс Шпаршу - Комнатный фонтан

(Какое мне дело до его личной жизни?)

Нет, я не имел понятия, где он там родился. Наверное, в каком-нибудь экзотическом месте. В Рио-де-Жанейро? В Шанхае? Или в Риге?

— Пирна, — выдохнул наконец Болдингер из трубки. — Я тоже с того берега.

Я удивился.

Я осторожно принял снова горизонтальное положение, чтобы мне удобнее было слушать — одновременно обрабатывая без лишнего шума раны — историю империи Болдингеров.

История начиналась с Йозефа Болдингера, производителя ароматической воды и поставщика двора Его Величества Короля Саксонского; этому самому Болдингеру удалось вследствие удачной женитьбы в 1887 г. прибрать к рукам Зебницкую мануфактуру по производству искусственных цветов. В эпоху грюндерства предприятие процветало. В начале века тоже. И даже в двадцатые годы, в период мирового кризиса, оно почти не пострадало. Фирма работала под девизом, сформулированным ее — ставшим к тому моменту единственным — владельцем Йозефом Болдингером, скоропостижно скончавшимся в 1931 г.: «Пока вы живы, наши цветы будут украшать вашу жизнь».

Потом настал памятный сорок пятый. Полный обвал. Бегство в западную зону, там чуть не угодил на скамью подсудимых, чудом избежал наказания. И снова работа. Пришлось начинать всё с нуля. На примитивном оборудовании, в полуразрушенной хибаре, преодолевая колоссальные трудности.

— Да, доложу я тебе, жизнь была та еще. Тяжелое время, но чертовски прекрасное!

Тогда же были начаты первые эксперименты с комнатными фонтанами. Они по сей день живы, те первые модели, в Огайо, в Техасе… Любимый сувенир из Germany, оккупационные войска вывозили его ящиками.

— Что это для нас тогдашних значило! Наши комнатные фонтаны пошли по миру! Знаете, Лобек, Штрюверу, к примеру, такого не понять. Разве он может представить себе, как все это было. Едва ли… Но вы… — Тут он неожиданно обратился снова прямо ко мне: — Вы и ваши соотечественники… то, что вы сейчас переживаете, крах всего, и вообще, — без боли ведь на это смотреть нельзя. Как я хорошо все это понимаю, господин Лобек, даже очень хорошо, и я хочу, чтобы вы всегда знали это.

Возникла небольшая торжественная пауза, я закрыл глаза. У меня не было сил даже на то, чтобы слушать.

— Ну а теперь, — воскликнул он, придя от собственного рассказа в необычайное одушевление и даже некоторое волнение, — теперь пора за дело, мой друг! Труба зовет, работы сердце просит, как сказал один поэт! И кстати, не говорите пока Штрюверу, я сам с ним должен сначала побеседовать.

Прощальный вздох, и разговор окончен.

Штрювер… И зачем только Болдингер мне это сказал! Во мне все опустилось, хотя опускаться, собственно говоря, было некуда, я лежал пластом. С большим трудом я положил трубку. Муки телесные уступили место мукам душевным… Нет, я не чувствовал никаких угрызений совести. Я вообще ничего не чувствовал, совести в том числе.

Ах, Уве! Наивный мальчик! ТЫ решил замолвить шефу за меня доброе словечко, рассказываешь, как я слышал, обо мне всякие «чудеса». А я, неблагодарное создание, — таких мерзавцев свет ни видывал — я не могу даже сделать для тебя теткой малости, как пристроить твоих симпатичных, да, да, симпатичных, китов, не говоря уже о том, чтобы сказать тебе правду. И в довершение ко всему-вот она, людская благодарность! — я стану еще твоим начальником!

Я не находил себе места в постели, и, если бы не боль, я начал бы метаться. Не выдержав, я встал, накинул халат и вылез из своей берлоги. В унынии стоял я у окна на кухне, глядя на тоскливый новостроечный пейзаж. Вокруг все было серым-серо, дождь зарядил уж с самого утра и прекращаться явно не собирался. Даже небеса сегодня ополчились против меня.

Как назло, именно в последние недели отношение Штрювера ко мне совершенно переменилось! Уве, как я с недавних пор вынужден был называть господина Штрювера, проявлял ко мне повышенное внимание и был сама любезность.

Если раньше, бывало, он просто говорил, делаем так и так, то теперь он сначала спрашивал меня, учитывал все мои замечания, даже самые ничтожные, и каждое придаточное предложение, слетевшее с моих уст, воспринималось им как нечто важное и значительное. Я очень чутко улавливал это — из-за своих семейных обстоятельств в первую очередь — и наслаждался.

Мне кажется, не будет большим преувеличением, если я скажу, что мы искренне симпатизировали друг другу.

Конечно, у нас случались и размолвки. У кого их не бывает? Однажды, перед Рождеством, у нас выдался свободный вечер. Мы шли мимо какого-то празднично украшенного книжного магазина, и Штрювер удивился тому количеству мемуаров, которые были выставлены в витрине. Разве ж можно столько всего на самом деле пережить, да еще по-честному, сколько в этих книжках понаписано?!

Мы шли себе дальше, каждый в своих мыслях. Я, например, в этот момент подумал: «Н-да».

Тут Штрювер вдруг остановился:

— Вот если человек ведет двойную жизнь, тогда у него навалом материала, на два тома точно хватит!

Мы посмеялись.

— Или не хватит! — отозвался с ухмылкой я, решив добавить перцу.

Штрювер резко прекратил смеяться и, глядя на меня печальными глазами, закивал головой. У меня было такое чувство, будто он что-то от меня скрывает, что у него есть какая-то тайна, которая его гнетет. Но я не хотел лезть к нему в душу, чтобы не рисковать нашей дружбой, хотя уже тогда у меня было смутное подозрение, что эта его тайна каким-то образом связана со мной.

Чуть позже мне суждено было узнать, что за всем этим скрывалось, и узнал я это отнюдь не по доброй воле…

Все началось с того, что Штрювер стал проявлять повышенный интерес к моей личной жизни. Сначала я не увидел в этом ничего особенного. Наоборот, столько внимания и участия — я совершенно уже отвык от этого, и мне это было очень приятно. Правда, мне удалось довольно ловко замять вопрос с его приглашением ко мне домой, что уже давным-давно надо было бы сделать (могу себе представить, что бы из этого вышло!); с другой стороны, мне было его, конечно, немного жалко: торчит, бедняга, все время в своей гостинице.

Его постоянные расспросы о моем доме, о моей семье, о моей жене (!) — все это должно было бы само собою меня насторожить…

В минуту слабости — кажется, мы заговорили о том, что самодельные рождественские подарки в тышу раз лучше покупных, — я признался ему, движимый внезапно пробудившейся потребностью хоть с кем-то поделиться сокровенным, я признался ему в своей тайной страсти: что я выпиливаю лобзиком.

Зачем я это сделал?! Он прицепился ко мне как клещ! Вдруг выяснилось, что его прямо хлебом не корми, дай что-нибудь такое помастерить. (Считаю своим долгом сообщить: как выяснилось, чистейшая ложь!) При всяком удобном случае, впрочем и без всякого случая, он норовил вернуться к этой теме, как будто ничто другое его не интересовало в этой жизни. Он вел себя как одержимый. А когда он еще узнал о существовании моей комнаты отдыха и досуга-я был столь неосмотрителен, что допустил несколько высказываний в этом направлении, — то всё, пристал ко мне как банный лист, давай, мол, вместе что-нибудь такое смастерим, вот соберемся вечерком и попилим.