Антония Байетт - Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз»

Это предложение, довольно сомнительное, правда, с точки зрения порядочности, понравилось рыбаку, и он без лишних слов распутал тощую обезьяну, снова закинул сеть, и на этот раз то, что в нее попалось, так сильно стремилось вырваться, что рыбаку пришлось изо всех сил потрудиться, чтобы вытащить сеть на берег. И там действительно оказалась обезьяна, причем очень большая; она прямо-таки вся лоснилась, прямо-таки излучала благополучие, и у нее – мой друг особенно подчеркнул это – был удивительно красивый зад, одновременно и голубой, и ярко-розовый, пронизанный алыми жилками.

Джиллиан снова глянула в сторону сапфировых очков и убедилась, что все рассказывает как надо: их обладатель энергично закивал.

– Итак, новая, большая обезьяна заявила, что если рыбак освободит ее и снова закинет сеть, то вытащит огромное сокровище, и еще дворец, и целую толпу рабов, и обеспечит себя на всю жизнь. Однако рыбак припомнил, что говорила ему тощая обезьяна, и сказал: «Нет, я хочу новый дом на берегу озера и своего верблюда; а еще я хочу, чтобы в моем новом доме немедленно устроили пир – достаточно, впрочем, скромный».

И все сразу же появилось, и рыбак пригласил обеих обезьян за стол, уставленный изысканными блюдами, и они с удовольствием приняли его приглашение.

А надо сказать, что этот рыбак в свое время очень любил слушать сказки, кроме того, он вообще был не дурак и человек рассудительный, так что, подумав, понял, что главная опасность таких желаний – излишняя самонадеянность и торопливость.

У него не возникло ни малейшего желания попасть, например, в такой мир, где все сделано из золота и совершенно несъедобно, и ему не без оснований казалось, что постоянное общество гурий, злоупотребление шербетом и искристым вином вскоре надоест и покажется утомительным. И он неторопливо пожелал себе того и сего понемножку: лавку, полную черепицы и изразцов на продажу, хорошего, честного и смышленого помощника, сад, полный кедров и журчащих фонтанов, небольшой домик с девушкой-служанкой для своей старой матери и, наконец, маленькую женушку для себя, как раз такую, что пришлась бы по вкусу его матери: не то чтобы прекрасную, как солнце и луна, но добрую, заботливую и любящую. И так он постепенно и очень спокойно создавал для себя некий мирок, весьма похожий на тот, что бывает в конце всех сказок, когда герои «потом жили долго и счастливо», и совсем не похожий на мир, созданный лихорадочно-поспешными желаниями, которые выполняла волшебная камбала в сказке братьев Гримм или даже Аладдинов джинн. И никто особенно не обращал внимания, как рыбаку везет, никто ему не завидовал и не пытался украсть его счастье, а все потому, что он был очень благоразумен и осторожен. Если же он или его маленькая жена болели, он желал, чтобы болезнь прошла, и болезнь проходила; а если кто-нибудь разговаривал с ним грубо, он желал поскорее позабыть об этом – и забывал.

Ну а в чем же тут сложности, спросите вы?

А вот в чем. Рыбак стал замечать, хотя и не сразу, что стоит ему чего-нибудь пожелать, и большая, лоснящаяся обезьяна чуточку худеет. Сперва – ну разве что на сантиметр, но чем дальше, тем больше, и вскоре она так ослабела, что ее приходилось поднимать на одеялах, чтобы она могла поесть. И наконец она стала такой маленькой, что ее усаживали на крошечном стульчике посреди обеденного стола, и она лакомилась крошечной порцией сладкого творога с мускатным орехом и сливками, вполне умещавшейся в солонке. А та тощая обезьяна давно уже с ними рассталась, но время от времени заходила в гости и с каждым разом выглядела все лучше и лучше. Она совсем поправилась, обросла шерстью, как и все обычные обезьяны, и у нее был точно такой же синий зад, как у обычных обезьян, ничего выдающегося. И рыбак как-то спросил у тощей обезьяны: «А что случится, если я пожелаю, чтобы твой брат снова стал большим?»

«Не могу сказать тебе, – ответила тощая обезьяна. – Что значит: не скажу ни за что».

И вот как-то ночью рыбак подслушал разговор двух обезьян. Тощая держала брата на ладони и говорила печально:

«Плохо твое дело, бедный мой братец. А скоро ты и совсем исчезнешь; ничего от тебя не останется. Как это грустно, видеть тебя в таком состоянии».

«Такова, видно, моя Судьба, – отвечала вторая обезьяна, некогда бывшая такой большой. – Мне на роду написано постепенно утрачивать свое могущество и при этом уменьшаться в размерах. Когда-нибудь я стану таким маленьким, что меня невозможно будет разглядеть, и этот человек больше не увидит меня и не сможет пожелать что-нибудь еще, хотя я все еще буду жив – раб размером с зернышко перца или песчинку».

«Все мы обратимся в прах», – нравоучительно произнесла тощая обезьяна.

«Но не с такой чудовищной скоростью, – возразила обезьяна, исполнявшая желания. – Я стараюсь изо всех сил, но требования ко мне все не иссякают. Тяжело, когда тебя все время используют. Я хотел бы умереть, но ни одно из моих собственных желаний исполнено быть не может. О, как это тяжело, тяжело, тяжело!»

И тут рыбак, который был, в сущности, добрым человеком, встал с постели, вошел в ту комнату, где беседовали две обезьяны» и сказал:

«Я не мог удержаться и подслушал вас. Сердце мое разрывается от жалости. Чем я могу помочь тебе?»

Но обезьяны мрачно на него посмотрели и отвечать не стали.

«Я бы хотел, – сказал тогда рыбак, – чтобы ты, обезьянка, взяла себе мое следующее желание, если это возможно, и пожелала что-то для себя».

И он стал ждать, что же произойдет.

И обе обезьяны исчезли, словно их и не бывало.

Но ни его дом, ни жена, ни процветающее дело никуда не исчезли. И рыбак этот продолжал жить-поживать да добра наживать по своему разумению – хотя отныне и был подвержен самым обычным человеческим недугам, как и все мы, пока не умер.

В волшебных сказках, – сказала Джиллиан, – те исполнимые желания, которые не направлены во зло или на разрушение мира, приводят к состоянию некоего прекрасного покоя, стасиса, являющего собой скорее произведение искусства, чем развязку драмы, разыгранной Судьбой. Герой-счастливец словно покидает терниетый свой путь и оказывается среди неизменно очаровательного ландшафта, где царят вечная весна и безветрие. Джинн дарит Аладдину прекрасный дворец, и пока этот дворец находится во власти Судьбы, самые разные волшебники яростно перемещают его по земным просторам, строят на новом месте или заставляют исчезнуть. Но в самом конце дворец тоже обретает состояние покоя, или стасиса: он попадает в некую псевдовечность, «где живут долго и счастливо». Когда мы представляем себе тот мир, «где живут долго и счастливо», нам видятся произведения искусства: семейная фотография, сделанная солнечным днем; портрет Гейнсборо [85]– дама с детьми на английском лугу под деревом; «заколдованный» замок под падающими хлопьями снега из птичьего пуха, заключенный в стеклянный шар. И только гений Оскара Уайльда заставил человека и произведение искусства поменяться местами. Дориан Грей неизменно улыбается, радуясь вечной юности, а его портрету достаются все удары Судьбы. Судьбы чрезвычайно жестокой, ибо она связана со все ускоряющимся разрушением личности. Сказка о Дориане Грее, а также «Шагреневая кожа» Бальзака – история об уменьшающемся куске шкуры дикого осла, на время заставляющем Судьбу держаться на расстоянии от человека, – родственны и другим историям о желании вечной юности. По правде говоря, у нас теперь есть и научные способы обеспечения некоего псевдостасиса – протезирование, гормоны, пластическая хирургия, имплантация волос; то есть мы можем превращать людей в произведения искусства или ремесла. Непреклонные и прекрасные, неизменные в своей красоте звезды Джоан Коллинз и Барбара Картленд – вот символы нашего стремления к вечной жизни и молодости.