Эфраим Баух - Завеса

Каббала всегда была очень чувствительна к скрытым страхам человека, к борьбе души в попытках постичь смысл жизни и смерти, к угнетенному состоянию, горечи, которая сотрясает, подобно внезапным приступам, человеческую душу до самых ее основ и приводит к ущербу сердца.

Иудейская философия отмахивалась от всех этих страхов. Она считала их вздором, суетой сует. Но тот, кто отмахивается от всего этого, не имеет ни сил, ни слов – успокоить и умилосердить того, кого это все мучает и шокирует. И что вам сказать, иудейская философия заплатила высокую цену за отчужденность от этих, кажущихся ей, примитивных пластов человеческой жизни, за отрицание реальности и мощи этого скрытого, можно сказать, фантастического мира, этой «другой стороны» – по-арамейски – «ситра ахра». Провалилась попытка этой философии захватить душу нации. И нет сомнения, что эта, я бы сказал, «бдительность» Каббалы к «страху в ночи», к темной стороне жизни, дала ей победу в душе нации после изгнания из Испании.

В жизни нашей скрываются всевозможные тайны. Их мы обнаруживаем в самих себе в часы молитв и исполнения заповедей. И восходящая по ступеням каббалистических «сфирот» – Божественных высот понимания, знания, красоты, милосердия и суда – душа, очищается и возвращается к своему источнику. Открыть его в душе, спускаться внутрь скрытой жизни, текущей, подобно подземным водам, должен человек. Есть Создатель и есть создания, и все же существует точка, где исчезает «вкус» различия между ними. Маленький поворот, и нет перед вами ни Создателя, ни создания, ибо объединены они в вечной жизни, в бесконечности, в Субботе Суббот.

– Дальше – тишина, – вздохнув, повторил Цигель последние слова шекспировской трагедии.

– Легче стало? – спросил Орман.

– Никогда мне так легко не было.

В ту же ночь на праздник Дарования Торы, по возвращению домой, снился Цигелю странный, если не сказать, страшный сон, который – и это было еще более странно – он запомнил до мельчайших подробностей.

Готовились к проведению какого-то советского праздника, и Цигель там играл не последнюю скрипку. Помощники его, лысые дяди, жилистые старческие шеи которых были затянуты в алые пионерские галстуки, готовили площадь перед каким-то расплывчато темным многоэтажным зданием к торжеству. Особенно суетился Аверьяныч, который по случаю праздника уже с утра был пьян, жалок, и надувшаяся жилка трепетала на его лбу, встающем крупным планом перед глазами Цигеля. Загадочными были единственные произнесенные Аверьянычем пахнущие перегаром слова: «Ну, распорядитель, настал твой час». И тут же Аверьяныча отнесло на край площади, мгновенно уменьшив его фигуру до величины гнома.

Надо было подняться на балкон одного из верхних этажей, откуда запевалы должны были возбудить к пению всю площадь. Кто-то услужливо распахнул перед Цигелем двери на балкон, секунду назад запертые. Площадь внизу уже была полна народа. Глухой рев массы колебал здание. Цигель боялся приблизиться к перилам балкона. Высота тянула броситься вниз. Но, оказывается, балкон этажом ниже был шире, и это Цигеля несколько успокоило.

Но главное было впереди. Ему и вправду предстояло быть распорядителем по подготовке праздничного ужина. И вот уже стол уставлен яствами. И напротив Цигеля, который собирается произнести тост, сидит сам Сталин в мундире генералиссимуса, постаревший, с мешками под глазами, но усы нафабрены. Однако, на явно засаленном воротничке мундира не хватает пуговицы. Разливают в бокалы грузинское вино киндзмараули. Цигель собирается открыть рот, но тут Сталин легко запрыгивает на стол, и хрипло похохатывая, наливает себе водки.

В следующее мгновение в глазах Цигеля темнеет.

Сталин сидит на столе, между тарелок и бутылок, абсолютно голый. Непонятно, когда он успел раздеться. Запах старческого тела смешивается с лекарственным запахом водки. Буквально рядом с лицом Цигеля подрагивает нога вождя, на которой видны два сросшихся пальца, и ногти, загнутые, корявые, неухоженные, почти у самого носа Цигеля, и он не смеет поднять глаз, чтобы не уткнуться в дурно пахнущий пах Иосифа Виссарионовича. И всем, сидящим за столом, абсолютно ясно, что длятся последние минуты их жизней. После такого пиршества их всех, как свидетелей такого вселенского непотребства, приставят к стенке, и вместо «Киндзмараули» прольется кровь. Тут Цигель впервые замечает, что стены комнаты окрашены в алый цвет. И просыпается.

Вот тебе и сон в руку.

На улице дети идут с флажками, на древки которых нанизаны яблоки.

Вся женская половина дома ушла к синагоге – наблюдать праздничный вынос Торы.

Сидит Цигель перед телевизором и с какой-то обреченностью смотрит передачу. Берут интервью у человека, лицо которого размыто из соображений безопасности. Этот безликий был израильским шпионом, и праздник Симхат-Тора тайно отмечал в маске – в Дамаске. Шатаясь по улицам, с внезапной дрожью увидел в руках человека, несомненно, еврея, серебряный поднос, на котором было выгравировано слово «Сион».

Однажды чуть не разбился в машине. «Я понял, что не так страшно жить в шкуре чужой личности, как страшно умереть. Знающие будут думать, что тебя поймали, родные – что исчез, а я буду гнить на каком-нибудь заброшенном мусульманском кладбище под чужим именем».

Опять ком встал у горла, и в ушах звучали последние слова Берга, явно напутствующие Цигеля перед прощанием:

– Святой, благословенно имя Его, говорит: живи, как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука и невероятное очищение для души.

В следующие дни, после недели праздника Суккот, когда днем и ночью его одолевали праздные мысли, он был рад, что вернулся на работу.

Спокойно прошел годовую проверку на детекторе лжи, памятуя слова Ормана о Завесе, стоящей вплотную к спине человека, и потому был особенно осторожен.

И все же, иди, знай, что творится за этой Завесой, за пределом твоих глаз и слуха, твоей необыкновенной бдительности и обыкновенного разгильдяйства.

Да и не мог Цигель знать, что уже давно была обнаружена утечка информации с базы военно-воздушных сил, на которой он трудился. Сообщение пришло из службы безопасности США, от какого-то перебежчика, который расшифровывал фотоматериалы, но не знал, кому принадлежал фотоаппарат. По некоторым присланным копиям видно было, что снимали какие-то небрежно оставленные листы с чертежами на столе в столовой базы. К сожалению, только это и было по интересующему израильтян делу, что перебежчик успел прихватить, не придавая им особого значения, ибо главной была другая переданная им весьма важная информация.