Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002

Легкое уточнение: эти тексты все же адресны, их социальный заказчик очевиден. Эти тексты формируют общества взаимного восхищения, тусовку.

До газетной реплики во «Времени новостей» (2002, № 105, 18 июня) меня критиковали устно. И всегда — всегда! — претензии сводились к тому же самому. Их раздражает следующее: человек, сознающий свои социопсихологические параметры, границы, отказывается притворяться, что в его собственных силах эти границы превзойти. Отказывается быть «общечеловеком».

Фрагмент Александра Иванова («Ad Marginem», конечно) лежал на моем столе с 28 декабря 2000 года, дожидался.

«Очевиднейшая вещь: критик должен всегда ревизовать и если и не выставлять напоказ, то хотя бы иметь в виду рациональные пределы своей критической программы» (см. «Ex libris НГ», 2000, № 49, 28 декабря).

Сегодня я кое-что выставлю напоказ: все же кинообзор.

(ТЕРПИ) С ровесниками проще: можно подвинуть корпусом, безапелляционно послать на край света. Со всеми остальными приходится изобретать громоздкие политкорректные конструкции, плести какие-то сети, хитрить.

Терпи, парень, терпи.

(ДЕБЮТ-2) Дебютанты не всегда самостоятельны. Так, Мурадов работает в эстетике перестроечного кино, которую уместно обозначить термином «квазидокументальная чернуха». Вот его «Змей», победитель. Провинциальный городок, двухэтажные совковые бараки. Живут тяжело и угрюмо. Первые двенадцать минут (общее время фильма чуть больше часа) напоминают эстрадную миниатюру из передачи «Аншлаг, аншлаг». Алкоголик сражается с бутылкой, декламируя: «Какого х… ты упала? Я тебя просил падать? Ты думаешь, что у меня много таких, да? Мы так договаривались, а?» Но Мурадов не комикует, а нагнетает, стращает.

Скоро выясняется, что алкоголик — герой второстепенный. В центре семья из трех человек: муж, жена, сын-инвалид. Родители копят деньги на операцию десятилетнему мальчику. Отец работает в тюрьме палачом. После объявления приговора стреляет приговоренному в затылок. Кстати, у нас мораторий на смертную казнь. Неувязочка, однако про это вспоминаешь потом.

Впрочем, автор снимает притчу общечеловеческого значения: чтобы спасти сына, отец вынужден убивать. Кажется, палача вот-вот сократят, в финале он пишет начальству рапорт с просьбой потерпеть еще пару лет: другой такой прибыльной работы в глухом городишке не сыщешь.

Вдобавок муж ругается с женой и дерется с соседом-алкоголиком, а инвалида обижает беспризорный ровесник. Словом, форменное скотство. Все это — один в один конец 80-х. Тогда, чтобы выслужиться перед западным заказчиком, требовавшим незамедлительного демонтажа советского «оптимизма», наши режиссеры бросились лудить кошмары о беспросветном прошлом и настоящем своей страны. Подлость — вот где. Кинематограф — это всегда значительные деньги. Соответственно кинематографисты — это всегда социально успешные люди, истеблишмент. Налицо циничная травестия, притворство. Делая вид, что болеют чужою бедой, авторы «Змея» торгуют ею в разлив и навынос.

Подлог впечатлил жюри и, говорят, западных гостей «Кинотавра». Так вот ты какой, белый медведь, в смысле — русский народ! Фильм обречен кататься по второстепенным западным фестивалям. Я этому успеху не сочувствую.

Добавлю, что «Змей» — дипломная работа Мурадова на Высших режиссерских курсах. Педагог — Алексей Герман, у которого ученик позаимствовал пафос известного рода. Что-то вроде «смерть, смерть пришла в наш далекий, забытый Богом кишлак». Ну, раз пришла, придется жениться.

(ДВОЕ) Даже номинально, по образованию, я не критик, а драматург. Значит, мне интересны сюжет, диалог, столкновение интересов. Двое, лицом к лицу, у каждого своя правда, свои ценности и свой путь.

Драматургу неинтересна спекулятивная «истина», ему нужны персонажи, игроки. Мои тексты в «Новом мире» — поиск персонажей, отрицательных, положительных, любых. Поиск сюжета, конфликта, не истины, но судьбы.

(БЕРЕГИСЬ) В конечном счете кино и сопутствующая ему подлинная кинокритика — это ни в коем случае не связный дискурс письменного происхождения. Это система смелых, выразительных жестов. С первой же рецензии на страницах «Нового мира» я осуществлял сеанс показательной жестикуляции, демонстрируя, как — весомо, грубо и зримо — работает настоящее кино. Пришел литературный критик, встал неподалеку, застрочил что-то в блокнотик.

Ой, берегись, сейчас упадет декорация. Взорвется прожектор. Размахнется пьяный помреж.

Ой, берегись, такие люди: прописных истин не понимают.

Приходите на площадку в каске. А лучше не приходите вообще.

(ОППОНЕНТ) Я знал, что где-то на белом свете негодует мой отрицательный герой. Не знал, как зовут, какого чина и рода войск. Оппонент шагнул добровольцем. Помилуйте, мы с вами на разных фронтах…

Поздно. Пристегнув штык-нож, углубился на территорию вероятного противника, а это беда: больно территория велика. Пускай не одна шестая, но уж точно одна седьмая часть суши.

А может, «Манцов» — псевдоним Шаргунова, Сельянова или Мурзенко? Вот было бы смешно.

(ГОРДОН-3) Картина Гордона понравилась, несмотря на то что она изрядно отравлена тарковщиной, перенасыщена рудиментами и атавизмами. Но, в отличие от случая Мурадова, здесь архаизм киноязыка имеет очевидный художественный смысл. К тому же Гордон-режиссер сохраняет социальную идентичность, что укрепляет его позиции в качестве моего положительного героя.

«Пастух своих коров» — тоже притча, навязчивую литературность которой постановщику почти удается преодолеть. Эпоха развитого социализма, Кимрский район Калининской области, деревня, понаехали московские дачники. Дипломник столичного вуза Колька неожиданно принимает решение остаться в деревне навсегда. Вместе с пожилым отцом, здесь родившимся и закономерно не прижившимся в столице. Вместе с пожилой матерью, которая все же протестует: «Я коренная московская мещанка: чего мне тут…» Вместе с сестрой Наташкой, которая, не найдя после школы счастья в столице, начинает стремительно спиваться, отдается первому попавшемуся дачнику-ублюдку, погибает вслед за отцом…

Колька работает совхозным пастухом, постепенно конкретное историческое время размывается, превращаясь во время мифологическое. Чем-то это время напоминает знаменитое латиноамериканское, только у Гарсиа Маркеса непрерывно трахались и рожали, трахались и рожали, а здесь, в России конца двадцатого столетия, не трахаются, не рожают — мрут, как насекомые.

Колька, одинокий, самодостаточный и запущенный, живет без людей, при коровах. Там, где человек деклассирован, передоновщина неизбежна.

— Колька, чего это дребезжит, муха?

— Да нет, это счетчик, мама.

— Нет, муха.

— Это кузнечики, мама.