Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2002

Памятник Пушкина на старом месте недаром обращался черным лицом в тень севера — к Неглинному Верху, к его полночному солнцу, жаркому по-эфиопски.

Светская жизнь Кузнецкого Моста вообще немыслима без Пушкина, и Большая Дмитровка, долго называвшаяся его именем, действительно очень пушкинская улица. Так, немного в стороне от нашей темы, зато прямо на улице Кузнецкий Мост, располагался в пушкинское время ресторан «Яр» (№ 9). А на углу Кузнецкого и Дмитровки (дом 2/6), в доме князя Дмитрия Щербатова, предоставлял «особенное прибежище игрокам» знаменитый Огонь-Догановский — Чекалинский в «Пиковой даме», которому Александр Сергеевич остался должен в карты. Только не нужно представлять себе притон в подвале: Догановский был и жил барином, женатым на урожденной Потемкиной.

Якушкин, Щербатова, Шаховской. В дочь князя Щербатова, владельца дома на Дмитровке, был влюблен капитан Семеновского полка Иван Якушкин. «Любовь была взаимная», — читаем в мемуарах другого декабриста, князя Оболенского. Но, рассмотрев глубоко свое чувство, Якушкин «нашел, что оно слишком волнует его; он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, что не имеет силы от него оторваться, — одним словом, он решил, что этого не должно быть». Продолжая словами Никиты Муравьева, «Якушкин, который несколько лет уже мучился несчастною страстью и которого друзья его уже несколько раз спасали от собственных рук, представил себе, что смерть его может быть полезна России. Убийца не должен жить, говорил он, я вижу, что судьба меня избрала жертвою, я убью царя и сам застрелюсь». Суди, читатель, какая связь.

Сделалось совещание, известное под именем «Московский заговор 1817 года». На совещании князь Шаховской, тоже семеновец, просил повременить с цареубийством, пока их полк заступит на дежурство во дворце.

Именно Шаховской женился на княжне Щербатовой. Это ее усилиями помешавшийся в рассудке после катастрофы князь будет переведен из Туруханска в Суздаль, в монастырь, где и скончается в 1829 году.

Волконская и Веневитинов. Тему декабристских жен обыкновенно приурочивают к дому и салону Зинаиды Волконской на Тверской улице (№ 14, впоследствии Елисеевский магазин). Зимой 1826/1927 года в салоне встретились княгиня Мария Николаевна Волконская, ехавшая в Сибирь, и Пушкин, постоялец соседней гостиницы «Север».

Любовь другого поэта к хозяйке дома, княгине Зинаиде, вскоре отойдет в историю: Дмитрий Владимирович Веневитинов скончался в марте 1827 года. В его могиле через сто лет найдут прославленный стихами Мандельштама перстень Волконской: «…Веневитинову — розу, / Ну, а перстень — никому!»

Дом Веневитинова в Кривоколенном переулке (№ 4), казалось бы, обогащает любовную карту между Мясницкой и Покровкой в Белом городе; но связь с домом Волконских выманивает этот адрес на сторону Кузнецкого Моста, то есть всего на несколько шагов вперед, к Мясницкой. Рисуется диагональ, почти тождественная той, которую провел стихами Маяковский — сосед Веневитинова.

Пушкин и жены декабристов. Надо ли говорить, что салон Зинаиды Волконской причастен истории многих стихов. «Во время добровольного в Сибирь изгнания жен декабристов, — вспоминала другая Волконская, Мария, — он (Пушкин. — Р. Р.) был полон искреннего восторга. Он хотел мне поручить свое „Послание“ к узникам для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александрине Муравьевой».

Передача состоялась в доме… Сергея Николаевича и Варвары Петровны Тургеневых, живших тогда с десятилетним сыном Иваном на периферии верхней Неглинной, в нынешнем Большом Каретном переулке, угол Садовой (№ 24/12). Недавно исчез последний флигель, остававшийся в этом владении от старины.

Фонвизины. Братья-декабристы Иван и Михаил Фонвизины жили в отцовском доме на Рождественском бульваре (№ 12). Возможный прототип Татьяны Лариной, жена генерала Михаила Фонвизина Наталья Дмитриевна, была среди переживших с мужьями Сибирь.

Овдовев, она вторично вышла замуж — за Ивана Пущина. Все трое погребены на одном подмосковном погосте.

Видно, как декабристская любовь хочет уместиться на Кузнецком Мосту, словно предвидя будущее, по суду, сословное неравенство супругов.

Анненков и Полина Гебль. Или, напротив, будущее равенство, как в случае Ивана Анненкова и Полины Гебль.

Снесенный в сталинское время прекрасный дом матери Анненкова помещался на углу Петровки и Кузнецкого (№ 8/5). Уже его угловая ротонда обещала историю любовного неравенства по аналогии с себе подобными (см. начало публикации в № 10 за 2001 год).

Анненков нашел Полину Гебль в одном из магазинов Кузнецкого Моста, именно в модном магазине Демонси, где та служила. Свадьба состоялась в руднике, уравнявшем сословные права влюбленных.

История европейски известна благодаря роману Дюма «Записки учителя фехтования». Запрещенный при Николае I, этот роман — кажется, второй, после писем Стендаля, вклад западной литературы в московский любовный миф.

Боткин и Арманс. С Кузнецкого Моста происходила и некая Арманс — возлюбленная литератора Василия Петровича Боткина. Эта история принадлежит любовному мифу настолько, насколько смог увековечить ее Герцен в «Былом и думах». А сделал он это замечательно, так что хочется цитировать страницами: «Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых победа на первой странице, а на последней, вместо оглавления, счет; но убедился, что это не так…» Портрет Арманс, писанный Герценом, сошел бы за портрет Полины Гебль и всего типа «благородного плебейства великого города» Парижа в Москве. Боткин решен у Герцена гораздо индивидуальнее, хотя и в нем намечен тип. Тип любомудра — любовника философии, одной ее.

Боткин жил в Петроверигском переулке (№ 4) на Маросейке — адрес, дополняющий скудную карту любви на ближней Покровке с той оговоркой, что в доме царил отец героя, старозаветный купец Петр Кононович, не совместимый ни с какой Арманс. Так Анненкова-мать была несовместима с Полиной Гебль. На этих примерах видно, что тема сословного неравенства любовников отягощена на Кузнецком Мосту темой национального и конфессионального несходства, как это и должно быть в переизданной Немецкой слободе.

Кетчер и Серафима. Аристократ Герцен изменяет своему приобретенному демократизму, когда несходство кричаще:

«Между Кетчером и [его] Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам всемирной истории. Мы — дети новой России, вышедшие из университета и академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском Запада, мы, религиозно хранившие свое неверие, открыто отрицавшие церковь, — и она, воспитавшаяся в раскольническом ските…»