Джулия Стюарт - Сват из Перигора

Когда настала очередь общей сырной тарелки, которую Мари Пупо передала со столика у них за спиной, Сандрин Фурнье посмотрела на длинные бледные орудия пытки дантиста, как они хватают со стола нож и отрезают кусок овечьего сыра «бреби». Она представила, как эти бледные червяки пробегают по ее обнаженному бедру, и ее охватило такое отвращение, что Ив Левек почувствовал себя обязанным поинтересоваться, все ли с ней в порядке.

Наконец Мари Пупо внесла последнее блюдо — маленькую корзинку с двумя ванночками мороженого, — и оба одновременно потянулись за шоколадным. Ив Левек ощутил, как ногти Сандрин Фурнье — таившие, по его твердому убеждению, следы копченой пикши от работы за рыбным прилавком — впиваются в тыльную сторону его ладони. Неодолимая тошнота, подкатившая к горлу дантиста, моментально заставила его отказаться от всяких претензий на десерт.

Едва дождавшись, пока грибная отравительница управится со своей добычей, Ив Левек попросил счет — под предлогом, что ему пора на работу. А когда счет оказался на столе, сразу же предложил «разбить его пополам».

Уже на парковке они повернулись друг к другу.

— Я так дивно провел время, — солгал Ив Левек.

— И я, — солгала Сандрин Фурнье.

— Хотелось бы встретиться еще, — солгал дантист.

— Буду с нетерпением ждать, — солгала торговка рыбой.

С этими словами они сели каждый в свою машину и разъехались в разные стороны, мысленно дав себе слово, что второго раза не будет…

Взаимная неприязнь этих двоих была не только результатом того, что они выросли в одной деревне и видели худшие проявления натуры друг друга. Это была обычная антипатия брата и сестры — факт, о котором ни один из них даже не догадывался. Просто как-то октябрьским днем мать Ива Левека уступила назойливым приставаниям отца Сандрин Фурнье, который хоть и был человеком женатым, но домогался ее при каждом удобном случае, углядев трещинку в семейной броне. Ив Левек, кстати, был не единственным плодом тайного соития на поле иссохших подсолнухов, что раскачивались на бесконечном ветру, точно жутковатые мумии. Как ни странно, но этот случай вернул ей любовь к своему супругу — человеку, как она теперь точно знала, не способному, в отличие от того, кто лежал в тот момент на ней, на такой чудовищный обман. С тех пор мать Ива Левека не обмолвилась ни единым словом со своим одноразовым ухажером. И за всю жизнь вспомнила о нем лишь однажды — когда кто-то из односельчан заметил, как ее сын похож на своего отца, с чем она искренне согласилась.

Лизетт Робер открыла дверь и, увидев на пороге Гийома Ладусета с букетом стеблей артишока, предположила, что тот зашел переговорить об очередном из своих «пустячков». В таких случаях он всегда являлся без предупреждения, вооруженный дотошно вычищенными корнеплодами зимой и тщательно промытыми рюшами салата летом, которые вручал ей прямо в дверях, настаивая, что для холостяка он выращивает слишком много. И хотя съестные подношения парикмахера всегда принимались с благодарностью, существовала одна особенная пора, осень, когда Лизетт Робер со страхом ждала его стука в дверь. С улыбкой, скрывавшей, как она надеялась, ее тайный ужас, повитуха брала из парикмахерских рук пластиковую тару, до краев забитую свежими фигами, относила на кухню и ставила рядом с десятком таких же контейнеров, что натаскали ей другие односельчане, изнуренные обильной плодоносностью собственных садов. Отобрав те, что отличались мягкой податливостью мужских яичек, — они же неизменно оказывались и наиболее сладкими — следующие несколько дней Лизетт Робер храбро пыталась справиться с ними. Однако, несмотря на чарующий вкус, после двух-трех дней обжорства ее кишечник наотрез отказывался принять даже крошечный кусочек. Нерасположенная к домашним заготовкам — ибо бесчисленные банки варенья и пироги с фигами также не обходили ее стороной — и не желая выбрасывать все это в ведро, она старалась всучить оставшиеся пакеты всем, кому случалось пройти мимо ее дверей и кто проявлял недостаточное проворство, чтобы сообразить, что же там внутри. Не зная, куда деваться от урожая собственного, неудачники в свою очередь одаривали соседей, каждый из которых не находил слов для выражения своего восторга от столь неожиданно свалившегося на него счастья, но стоило двери закрыться, а пакету, наоборот, открыться, немедленно разражался трехэтажными ругательствами. Не единожды Гийом Ладусет испытывал страшное потрясение, сталкиваясь с ситуацией, когда ему предлагали его же собственные фиги и в том же самом пакете, что прошел по цепочке из как минимум семнадцати односельчан.

Визиты парикмахера к Лизетт Робер, продолжавшиеся уже много лет, практически не отличались разнообразием. В зависимости от погоды парочка устраивалась либо за кухонным столом, либо на выцветшем красном диване, приставленном к стене дома снаружи под деревянной решеткой, увитой зеленым плющом. Их дружеские беседы длились по нескольку часов, ибо, после стольких лет работы парикмахером, Гийом Ладусет мало того что овладел мастерством светской беседы, достигнув не меньшего совершенства, чем в подравнивании бачков, но и приобрел бесценный опыт в искусстве слушать. С годами Лизетт Робер научилась мириться с упорным нежеланием собеседника передавать ей слухи, которыми его обильно снабжали клиенты, и довольствовалась сущими крохами. Сама связанная по рукам и ногам врачебной тайной, к тому же наделенная каким-то неестественным отвращением к сплетням, повитуха просто поднимала эти крохи и прятала в кунсткамеру памяти. Время от времени, в моменты особенной скуки, она открывала дверцу, вынимала тот или иной экспонат, подносила к свету и проводила по нему пальцем. А затем возвращала обратно и запирала замок до лучших времен.

Во время их светских бесед Гийом Ладусет галантно отводил взгляд, стараясь не пялиться на нижнее белье повитухи в столь соблазнительно провокационной близости: либо на веревке в саду, либо на сушилке перед камином. И лишь когда в разговоре наступала пауза, он вдруг — точно мысль эта только сейчас пришла ему в голову — объявлял: «Кстати, Лизетт, я как раз собирался тебя кое о чем спросить. Так, пустячок…» — и вываливал очередное медицинское беспокойство, которое тревожило его в тот момент.

С самого детства Гийом Ладусет страдал легкой формой ипохондрии. Мать его, убежденная, что сын подхватил сию болезнь в школе, целый месяц не пускала мальчишку в класс, дабы не заразился еще сильнее. Она тотчас велела мужу разбить садик с лекарственными травами рядом с их огородом, чтоб обеспечить сына смесями и отварами, необходимыми для лечения. Ропот материнского беспокойства оказался настолько шумным, что немедля разбудил в ней другие страхи. Она потребовала окружить лекарственный садик самшитом, известным своей способностью отводить грозовые бури, ибо с тех пор, как юный Ив Левек поведал ей о трагической судьбе своего деда, погибшего в поле во время грозы, мадам Ладусет втемяшила себе в голову, что ее драгоценного супруга непременно настигнет смертоносная молния. Когда же, спустя час после ее настоятельной просьбы, выяснилось, что мсье Ладусет даже не пошевелился в своем любимом кресле у очага, она строго-настрого предупредила мужа, что до тех пор, пока задание не будет исполнено, он может забыть о супружеском ложе. Весь остаток дня она демонстративно не разговаривала с ним и втихаря посеяла по периметру сада дягиль — для защиты домочадцев от жутких напастей.