Джулия Стюарт - Сват из Перигора

На самом деле мсье Ладусет, который обычно воздерживался от потакания сумасбродным идеям жены, в тот день действительно собирался разбить садик с лекарственными растениями — исключительно ради удовольствия. Но стоило делу дойти до угроз, тут же — из чистой вредности — передумал и следующие три ночи спал в ванной, укрывшись влажным голубым ковриком. В конце концов жена сама позвала его обратно, поскольку не могла больше слышать, как муж стучит костями о деревянный пол, дергаясь и подпрыгивая во сне, — ведь груз семейной Библии не придавливал его к ложу.

Как правило, после обозначения своей медицинской проблемы Гийом Ладусет удовлетворялся настойчивыми заверениями Лизетт Робер, что до смерти ему еще очень и очень далеко. Лишь однажды она всерьез посоветовала парикмахеру обратиться к врачу. То был период, когда повитуха начала втайне подозревать, что Гийом страдает острой формой любовного томления — заболевания более ужасного, чем все, о чем ей приходилось читать в медицинских справочниках. Несколько месяцев после своего визита к врачу — кстати, полностью подтвердившего опасения повитухи — Гийом Ладусет всячески избегал заходить к ней домой из страха, что та непременно спросит об объекте его симпатий. И вновь разговаривать с соседкой он начал лишь после того, как столкнулся с ней на рынке и, не удержавшись, спросил: мол, не кажется ли той, что белки глаз у него ненормально желтые. Выслушав клятвенные заверения, что белки такие же белые, как и яйца, которые он только что купил, парикмахер возобновил регулярные визиты к повитухе. Уже в следующий свой приход он приволок столько тыкв и горлянок, что потянул некую непонятную мышцу в спине, и ему потребовалась экстренная медпомощь…

Лизетт Робер гостеприимно распахнула дверь и чуть отступила, давая свахе возможность протиснуться со своим букетом артишоков, чьи норовистые заостренные кончики всерьез угрожали сбить с толку его педантично-правильные усы. Теперь, когда Гийом сам имел дело с томящимися любовью, повитуха была рада видеть его даже больше обычного и проводила гостя на кухню, надеясь пополнить свою коллекцию местных сплетен очередным экспонатом. Она тотчас предложила свахе привычный бокал «перно». Гийом Ладусет, все эти годы мужественно сносивший оскорбления ширпотребной микстуры, сварганенной в соседнем департаменте Шарент, понимал, что теперь уже слишком поздно признаваться в своем отвращении к этому пойлу, и принял бокал с улыбкой, скрывавшей, как он надеялся, его тайный ужас. Оба согласились, что сегодня чересчур жарко, чтобы сидеть снаружи, так что сваха сложил артишоки на стол, выдвинул деревянный стул и сел. Постукав задниками по полу, чтобы кожаные сандалии отлипли от взмокших подошв, он сбросил их вовсе и с наслаждением отдался прохладе кафельных плит.

— Тебе, кстати, повезло, что ты застал меня, — заметила Лизетт Робер, присаживаясь напротив с бокалом красного. — Я только-только вернулась.

— Откуда?

Гийом прищурился, пытаясь прочесть ярлык на обратной стороне баночки с фиолетовой горчицей, сделанной из виноградного сусла.

— Я навещала Эмилию Фрэсс в замке.

Услышав знакомое имя, Гийом был настолько ошеломлен, что моментально забыл о беспокойстве по поводу своего зрения. После возвращения Эмилии он видел ее всего однажды, хотя часто прогуливался по деревне, лелея надежду увидеть ее хоть одним глазком, а если кто-нибудь проходил мимо окна «Грез сердца», тут же вскидывался. В тот единственный раз она не спеша шла по Рю-дю-Шато — той, что действительно вела к замку, — с корзиной продуктов, в причудливом платье из изумрудной тафты, будто обрезанном по колено. Провожая Эмилию взглядом, Гийом заметил, как что-то сверкнуло в ее заколотых серебристых волосах. С тех пор этот образ не давал Гийому покоя — скреб его сердце, как кошка лапой, обматывался вокруг ног, мешая ходить, даже по ночам беспокойно ворочался рядом и утихомиривался лишь под утро, чтобы уже через минуту тычком вытолкнуть Гийома из сна.

— По-моему, она выглядит замечательно, — продолжала Лизетт Робер. — Не знаю, почему все только и говорят что о ее седине. Видел бы ты, что она сделала с замком! Помнишь, какая там вечно была грязища? Сейчас там и пылинки не сыщешь. Пахнет, правда, все так же, пометом летучих мышей, но она говорит, что ей нравится.

Лизетт Робер встала из-за стола и вынула из буфета баночку паштета из зайчатины.

— Смотри! Она даже продает там всякие банки-склянки с тем, что готовит сама. Хотя с меня она денег не взяла.

Сваха без слов принял баночку и взглянул на рукописную этикетку. Он сразу узнал этот почерк, даром что откопал ее письмо только накануне. Найти тайник оказалось совсем не трудно: несколько футов вглубь, прямо под морозником, луковицу которого его мать как-то скормила сыну в качестве общеизвестного средства от глистов — случай, навечно оставшийся в памяти всех членов семьи Ладусет благодаря почти фатальным последствиям. Лопата звякнула о металл, Гийом нагнулся и вытащил из земли до боли знакомую красную жестянку. Он отнес сокровище на кухню и, разложив на столе старый выпуск «Зюйд-Вест», принялся счищать землю влажным полотенцем. Вскоре он уже мог прочесть знакомые слова: «Доктор Л. Гюйо, фармацевт первого класса. Пастилки от кашля. Состав: деготь, терпен, ментол-бензол». Поначалу жестянка не поддавалась, но затем все-таки открылась, явив миру еще одну крышку — с портретом великого врачевателя собственной персоной — роскошные, густые усы и затейливая надпись: «Специалист по грудным болезням». А уже там, под ней, сложенное вчетверо, лежало письмо Эмилии Фрэсс — точь-в-точь как в тот день, двадцать девять лет назад, когда он спрятал его.

Собравшись с духом, Гийом вынул письмо из жестянки. Он осторожно развернул его, перечитал и, дойдя до финальной строчки — «Надеюсь вскоре получить от тебя весточку», — почувствовал знакомую боль раскаяния.

Гийом Ладусет сидел за кухонным столом — лет за плечами больше, чем впереди, — и думал о дне, когда Эмилия Фрэсс покинула Амур-сюр-Белль. О долгих часах, что просидел на каменной ограде перед ее домом, так и не успев попрощаться с ней перед дальней дорогой. О букетиках ландышей, что с тех пор каждый год в первый майский день втайне оставлял там на счастье — по древнему обычаю, которому ни разу не следовал до ее отъезда. О дне, когда пришло ее письмо, и как его мать положила конверт на тумбочку у кровати сына, чтобы тот мог распечатать его наедине с собой. Думал о счастье, которое испытал, прочитав письмо, и о невыносимом страхе из-за того, что ему нечего ей рассказать, — страхе, который и помешал написать ответ. О боли, что изводила его в конце той весны, когда соловьи перестали петь, ибо это значило, что они нашли себе пару. И об ужасе, что с тех пор тисками сжимал его сердце с приходом марта, когда те же соловьи до глубокой ночи наполняли мир своей песней.