Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж

— Могу я вас пригласить на чашечку кофе?

Эта банальная и лицемерная формула раздражала меня до крайности. Я делала вид, что их не замечаю, но от этих приставаний сохранялся неприятный привкус, ибо, несмотря ни на что, я все же надеялась на счастливую встречу Но где же скрываются прекрасные незнакомцы? Токио был переполнен вечно спешащими, безразличными людьми. Я с досадой констатировала: тщетно ожидать, что человек, посланный мне судьбой, окажется среди этой безликой толпы.

Каникулы вяло тянулись к концу. Однажды вечером мне позвонил Юи, один из старых приятелей по колледжу.

— Чем занимаешься? Столько времени прошло, а от тебя никаких известий!

Голос его был веселым и беззаботным. Он ничуть не переживал по поводу того, что мы в свое время потеряли друг друга из вида.

— Все спокойно, как в болоте, — ответила я.

— Шутишь! А у меня столько всего произошло! Мы часто ездим в Акасаку или в Роппонги. Отрываемся по полной!

Он говорил о двух шикарных токийских кварталах, где находилось множество ночных клубов, закрытых для несовершеннолетних, куда был доступ только избранной публике.

— Ты знаешь «Библос» в Акасаке? — продолжал Юи. — Когда Дэвид Боуи жил в Токио, он там появлялся каждый вечер. Проблема в том, что не очень-то туда попадешь. Но если не получается с «Библосом», можно пойти в «Рок-шоп», в Роппонги. Там нет дискотеки, зато шикарный бар.

Юи, очевидно, знал толк в развлечениях! Теперь в нем не осталось ничего от того молчаливого ученика, с которым я была прежде знакома.

Потом он совершенно естественным тоном спросил, не хочу ли я побывать с ним в одном из этих мест. У меня не было привычки куда-то отправляться по вечерам. Даже если я шла на поздний сеанс в кино, то всегда возвращалась не позже девяти. А в «Рок-шоп» настоящая жизнь начиналось не раньше десяти. Что до «Библоса», Юи с приятелями часто заявлялись туда и после полуночи.

В стране, где обычно ужинают в семь вечера, когда по телевизору идет выпуск новостей, вечернее оживление начинается гораздо раньше, чем во Франции. Некоторые заведения открываются уже в пять часов, потому что поездка на такси после закрытия метро обходится очень дорого по меркам большинства людей, живущих вдалеке от увеселительных кварталов. Десять вечера — это уже очень поздно. Я была уверена, что мама не позволит мне уйти из дома в такое время.

— А это действительно место для подростков — «Рок-шоп»?

— Конечно! Когда тебе будет восемнадцать, будешь уже стара для него!

Что же это за место, где подростки задерживаются позднее взрослых? Мне очень хотелось его увидеть, но как сделать это, не возбуждая у мамы подозрений?

Мне недоставало уверенности, чтобы откровенно солгать. Мешая правду с ложью, я сказала, что мои бывшие соученики приглашают меня на встречу. После долгого времени, что мы не виделись, такое объяснение выглядело правдоподобным. Мама согласилась меня отпустить, при условии, что я вернусь не позже десяти.

Первого октября в Париж неожиданно пришла настоящая осень. Выйдя утром из дома, я была поражена переменой, произошедшей за одну ночь. Набережная была окутана густым туманом. Фасады домов на противоположном берегу выглядели сумрачными, и все тепло, казалось, исчезло. Я вспомнила, что говорили соотечественники вскоре после моего прибытия: «Если ты не поживешь здесь зимой — считай, что ты не знаешь этого города». Я поняла, что открыла настоящее лицо Парижа.

Университет Жюссье, в котором мне предстояло учиться ближайший год, сильно отличался от Сорбонны, где я слушала лекции в течение месяца. Здесь май 1968-го по-прежнему казался недавним прошлым. Безликая башня, уходившая в серое небо, и окружавшие ее более низкие строения наводили на мысль о крепости. Когда я оказалась во внутреннем дворике, в нос мне ударил запах жареных сосисок, продаваемых у входа. Стены холла покрывали граффити на всех языках. Пол был таким замызганным, что никто, очевидно, не испытывал угрызений совести, бросая на него свой окурок.

В моем токийском университете все студенты были японцами в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет. Здесь же учились люди всех национальностей и возрастов. Азиатов тоже было немало, так что я не привлекала к себе особого внимания.

Лекции по лингвистике действовали на меня так же угнетающе, как и общая обстановка. Преподаватели говорили обычным языком, однако их слова казались мне какими-то эзотерическими. Неспособная по достоинству оценить, насколько интересен излагаемый ими материал, я машинально делала записи, которые потом никогда не перечитывала.

Другие студенты тоже не проявляли особого рвения к учебе. На всех лицах читалось безразличие. Никогда не возникало оживленных дискуссий, и то ли от застенчивости, то ли от высокомерия, студенты почти не смотрели друг на друга, словно пассажиры поезда, случайно собравшиеся в одном купе. Однако было принято обращаться ко всем на «ты», не исключая и преподавателей. Но, вместо того чтобы усилить мое расположение к окружающим или, по крайней мере, породить во мне некое чувство сопричастности, подобная развязность лишь усугубляла отсутствие интереса к учебе. Я познавала универсальную манеру жителей больших городов. В Париже, как и в Токио, люди стремятся к анонимности и живут в маленькой, закрытой для посторонних среде. Когда приезжаешь из-за границы, нелегко найти друзей.

Я наивно ожидала обрести широкий круг общения, но реальность не имела с моими надеждами почти ничего общего. Я смирилась и замкнулась в себе, избегая контактов с остальными, — поскольку вне учебы мне в любом случае нечего было им сказать.

Когда я не ходила в университет, то прогуливалась по кварталам, расположенным на левом берегу Сены. Модные бутики и арт-галереи немного помогали мне развеяться, хотя я и не могла позволить себе ничего купить. В дни вернисажей на улицах собирались толпы народу. Я не осмеливалась переступать пороги галерей и довольствовалась лишь тем, что смотрела внутрь сквозь витрины. Посетители увлеченно что-то обсуждали, держа в руках бокалы с шампанским. Никто никогда не приглашал меня войти.

Устав от своих прогулок, я возвращалась домой и готовила себе простой ужин из продуктов, купленных в магазинчике на углу. Через какое-то время я заметила, что покупаю почти всегда одно и то же, как большинство иностранцев: тертую морковь, постную ветчину, сыр. Прежде приготовление еды было одним из моих любимых занятий, но сейчас не было смысла подолгу колдовать над изысканными блюдами для себя одной. Обедать в одиночестве в ресторане было мучением, а в университетском кафе тем более. Забегаловки для студентов пользовались неважной репутацией. Я побывала во всех — не из любопытства или экономии, а потому, что терпеть не могла есть в одиночестве. Но, по сути, одиночество здесь было еще более угнетающим, чем где-либо в другом месте. В бледном свете неоновых ламп хмурые студенты молча поглощали еду из стоявших на подносах тарелок. Не припомню, чтобы я хоть раз услышала оживленный разговор или взрыв смеха.