Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003

В облюбованном ими обычно пустом кафе на берегу моря сегодня было гораздо больше публики. Официанты вынесли на террасу, обращенную к пляжу, столы и стулья, и кое-кто из посетителей даже отважился заказать мороженое.

Они взяли по чашке кофе и булочке, сели на террасе у самых ступеней, спускающихся на пляж. Протяжная синяя горизонталь распахивалась отсюда в обе стороны. Море кипело колючими бликами, гомонило голосами чаек…

Несколько минут спустя на террасу поднялся старик. Кто-то им показывал его издали, этого опустившегося режиссера местного музыкального театра, с крысиной седой косицей под лысиной. Неделю назад дождливый вечер загнал их на музыкальный спектакль «Хеллоу, Долли!», поставленный когда-то этим самым бомжеватым стариком.

— Здесь можно присесть? — спросил он, кивая на свободный стул за их столиком.

Они переглянулись, героически пытаясь не рассмеяться.

Старик сел, закурил сигарету. Скучающим взглядом смотрел на низкий горизонт с несущимися по холодной синеве облаками, на чаек, семенящих по песку у самой кромки воды, и вдруг, обернувшись, сказал с неожиданной силой:

— Ребята, вы такие красивые!.. И такие счастливые!.. Вы даже не подозреваете, какие вы счастливые!

Они вскочили как по команде и, не в силах уже сдерживать смех, сбежали по ступеням вниз, на пляж, где, обнявшись, захохотали наконец во весь голос и так, держась за руки, пошли по берегу, удаляясь от террасы кафе, на которой по-прежнему сидел старый человек, с влюбленной тоской следящий за двумя фигурками на берегу.

… — Что?

— В кулинарию, говорю, будем заезжать?

— Да, пожалуй…

Она уже не видела белой «ауди» впереди.

Перед ее глазами по берегу моря удалялись две фигурки в белом, то разбегаясь в стороны, то опять простирая друг к другу руки, словно через годы пытались докричаться, дотянуться, окликнуть друг друга…

Эта политическая передача всегда вызывала шквал звонков от радиослушателей. Гена Котляр был опытным шоуменом — резким, парирующим довод оппонента мгновенным и убедительным контрдоводом. Он провоцировал гостей студии на такие откровения, о которых потом им приходилось жалеть. Он придумывал настолько острые темы для своего еженедельного ток-шоу, устраивая в эфире настоящую свалку, что несколько раз дирекция радиовещания на русском языке порывалась задушить эту годовалую передачу.

Когда Гена позвонил и пригласил меня в студию, я, обычно уклоняющаяся от любых политических затей, не устояла.

И на сей раз ток-шоу превратилось в побоище. Мы с Геной напоминали двоих, дерущихся спиной к спине с бандой, напавшей в подворотне. Хотя Гена и сам гениально затевал все драки. Да и тема была болезненная: права неевреев в Израиле.

— К сожалению, время наше истекает, — профессиональной скороговоркой побежал Гена. — Итак, последний звонок! И очень коротко, пожалуйста!

— Я коротко, — сказал прокуренный женский голос пожилого тембра. — Почему общественность и правительство не реагируют на то, что в страну приезжает много гоев?

Мы с Геной переглянулись, и он сразу подхватил:

— А вот эта тема и станет главной в нашей следующей передаче. Прошу всех, кто с сочувствием или возмущением выслушал вопрос нашей радиослушательницы — простите, ваше имя?..

— Мария…

— …выслушал своеобразный вопрос Марии и хочет подискутировать на эту тему, выйти с нами на связь в следующий четверг, как обычно, в двенадцать ноль-ноль…

Он сделал отмашку звукооператору — тот пустил бурную музыкальную заставку, — глотнул воды из стакана и сказал:

— Гои здесь ей мешают, старой сволочи…

Когда мы вышли из студии, выяснилось, что звонившая только что старуха оставила для меня свой телефон и очень — было подчеркнуто в записке — просит позвонить.

— Еще чего! — буркнула я и смяла записку. Поискав глазами урну и не найдя ее, машинально опустила комочек бумаги в карман плаща.

Но весь этот забитый делами и встречами день была раздражена и рассержена на себя, на Гену — что не ответили прямо в эфире, получается, что уклонились, перенесли разговор на неделю, а это всегда расхолаживает. Думала даже — не напроситься ли к Гене на следующую передачу. И вечером не могла работать, ходила, бормотала, репетировала — непонятно для кого и перед кем — гневную отповедь.

Наконец пошла искать по карманам плаща мятый шарик записки, нашла, разгладила и села в кресло у телефона.

…Она обрадовалась моему звонку страшно — благодарила, разволновалась, заплакала…

И на меня обрушились короткая и бурная, как ливень в горах, жизнь, любовь и неудавшаяся смерть этой двадцатишестилетней женщины.

Я не прерывала, не могла прервать, не смела: литераторам знакома эта охотничья — как ни грешно это — окаменелость азарта, неподвижное напряжение рыбака, высидевшего хороший клев.

— Я в Киеве родилась — вы представляете, что это такое, нет? Это оголтелый извечный антисемитизм учителей, учеников, ребят во дворе… А я еще и нерадивая была, особенно по чистописанию, почерк был ужасный… Все переписывала, переписывала каракули… На букве «з», помню, достаралась: все ж таки получила пятерку…

Потом отца посадили за экономические нарушения. Вроде кто-то подставил его там, на предприятии, я не знаю, маленькая была, а потом про это в семье не больно-то распространялись. Засудили на семь лет, он шел по этапу в Усть-Кутский район. На этапе с него сняли туфли, шел в тапочках.

Ну а потом мы с матерью к нему приехали и жили там несколько лет. Я выросла в тех краях, среди зеков, знаете ли… И даже любила тамошнюю жизнь. Кстати, зеки гораздо честнее, чем комсомольцы-добровольцы, стройотрядники эти, что приезжают заколачивать рубль… До их приездов мы зимами всегда вывешивали авоськи с продуктами за окно.

…Но я не к тому… Господи, вот вы позвонили, а я так волнуюсь, черт-те что несу!.. Только не бросайте трубку, ладно, даже если вам совсем не нравится, что я говорю, ладно? Можно я сигарету возьму? Минутку?

— Идите, идите…

Она вернулась быстро, я слышала, как щелкнула зажигалка, как шумно, вкусно она затянулась…

— Ну, отец там хорошо работал, был ударником, то-сё… ему скостили срок, мы вернулись в Киев… Вот вас, конечно, шокировал мой звонок, мой вопрос… Вы — писатель, гуманист, либерал, да?… Нет, погодите, выслушайте! Вы представить себе не можете, как я страдала, будучи ребенком, подростком… Я верю, есть люди, которые переносят это гораздо легче… Ну, привычнее, что ли. Не знаю — может, для этого мудрость какая нужна, смирение… А у меня — как услышу вот это самое… ну, оскорбление по нации, — у меня не то что кровь в голову бросается — я вся, вся закипаю, дурею, как бешеный пьяный заяц! Несколько раз в такие драки ввязывалась — не дай Бог! — меня милиция увозила…