Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003

Нелегко приходит весна, —
И в апреле препятствуют вьюги.
Но легко приходит строка, —
И я в некотором испуге:
Неужели прытче она
Певчей птички и вербной почки,
Неужели резвей мотылька
В разноцветной его сорочке?
Но строка и во время сна
Безо всякого якова спросу
За собою тащит века
И ветров патетических розу.

Электричество было открыто еще при Адаме и Еве:
Он входил в ее лоно так плотно, как штепсель в розетку, —
Как светильники быта, плоды на познания древе
Загорались их страстью, приняв золотую расцветку
Волосков напряженных, под коими синие вены
Трепетали разрядами молний. Оазис Востока
Заряжался их током соитья в тот миг, как мгновенно
Плоть взлетала в экстазе сильней, чем душа от восторга.
Наблюдали за ними все звери, и рыбы, и птицы,
Да и Змей наблюдал, распаляя в мозгу своем похоть.
Поднося Еве яблоко, так он сумел изловчиться,
Что от света плода засверкал искусителя коготь.
От Адама был Авель. От Змея, возможно, что — Каин, —
И, возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля.
Все возможно, пока размышления лед не оттаян
Той эдемскою вспышкой электромагнитного поля.

Каждый миг тобою выверен,
Каждое мое движение, —
И кричу закрытым ртом:
Наизнанку меня выверни!
Закрути меня жгутом!
И забрось куда подалее!
…Только где ни окажусь,
Снова буду в унижении
Целовать я те сандалии,
В чьи подметки не гожусь.

Размотала судьба предо мной моток
Узловатых лесных дорог,
Доломаю я здесь мой век!
Одинок в людской толпе человек,
А в толпе деревьев не одинок.
Меж деревьями я не хожу бочком,
Не верчусь волчком, не лежу ничком,
Как валежник или вода.
Спой мне, птичка с красным воротничком,
О строительстве своего гнезда.
Над твоим зрачком хохолок торчком…
Ах, пичуга с красным воротничком,
Улетают и от тебя птенцы,
Разлетаются кто куда.
А от крылышек в воздухе нет следа, —
Только горлышек бубенцы, бубенцы…

Отыграет закат на трубе своей блесткой гроза,
Поселковый стройбат заколодит свои тормоза, —
Окна я растворю — пусть согреется ветер немного,
Двери я растворю — пусть заходит трудяга-дорога, —
Вся промокла насквозь, вся в лохмотьях с небес и берез,
Вся в рубцах от колес, вся в потеках бензиновых слез.
Дальше некуда ей, неухоженной и несуразной, —
За избою моей — только лес да сушняк непролазный.
Ей сочувствую я, но от ревности скуп мой язык:
Мир — твоя колея, а моя, как ты видишь, — тупик.
Ведь едва рассветет, как отправишься в путь свой обратный,
Где кладет пешеход перед храмом поклон троекратный,
Где ты будешь возить пришлых боссов и местных воров,
И с испугом влачить на убой тощегрудых коров,
И с натугой трясти на себе стеклотару и мебель,
И недужно нести на себе пыль событий и пепел,
И с надеждой таскать на себе домовитый кирпич,
И меня вспоминать, моей ревности глупой опричь,
Потому что, меня покидая, оглянешься ты на крылечко,
И увидишь меня, дорогая, с зажженною свечкой,
И поймешь — за тебя я молюсь на последней заре,
На последнем дворе в тупиковом моем сентябре.

Дивный леса обитатель
В марте запестрел —
Черен дятел, красен дятел
И частично бел.
Облетев седую крону
На седой заре,
Клювом, как по ксилофону,
Водит по коре.
Он берет за нотой ноту:
Чтоб продолжить род,
Дятел к брачному полету
Дятлицу зовет.
Музыкант не чует драмы,
Не дошел умом,
Что вцепились пилорамы
В заповедный дом.
Боже, будет беспризорен,
Будет не у дел! —
Дятел красен, дятел черен
И частично бел.

Мы выхлопами воздух извели.
Караемы пожаром и потопом,
В глобальном потеплении земли
Мы мыслим врозь, а погибаем скопом.
Сбежало в летнем небе молоко
И сделалось дымком от сигареты, —
Бывает так печально, что легко
Событья перепутать и предметы
Переназвать. И в новых именах
Я путаюсь и нечленораздельно
Их выговариваю. В душных снах
Дождь уподоблен корабельной течи,
А пламя хлещет, словно душ Шарко.
И я вконец лишаюсь дара речи.
Бывает так печально, что легко…

Всяк кулик свое болото хвалит.
Быстрее мысли — пламени язык.
Под треск деревьев и под птичий крик
Едва идет пожарная работа.
И перестал пословичный кулик
Хвалить свое родимое болото.
Забуду я земли добро и зло,
Забуду год, и месяц, и число,
И сон, который в прошлое заносит,
Голодное забуду ремесло,
Которое все время каши просит.
На облачном прогорклом молоке
И на воде, оставшейся в реке,
Мне не сварить младенческую манку.
А Клио с круглым зеркалом в руке
Похожа на бездетную вакханку.
Каким ее попутным занесло
Сюда, где небо мглою заросло,
Сюда, где я пытаюсь наудачу
Заспать и год, и месяц, и число,
И ремесло, которое я нянчу.
Какая гарь стоит в моей ночи,
Быстрей, чем речь, огня язык торфяный!
О Боже мой, в золу меня втопчи,
Но дай немного дождика и манны!

Не я ли на паперти мира стою —
Очи долу, ладонь вперед, —
Прошу у Господа милостыню,
И Он ее подает:
Жилье, еще не затопленное,
Молоко и ржаной батон,
Окно, вполне приспособленное
Для того, чтобы выплыть вон.
А в нем реальность неистовая —
Бунт ветров и восстанье рек.
И, память свою перелистывая,
Упираюсь я лбом в ковчег,
О дверь колочусь задраенную,
О глухие ставни кают,
Но, подаяньем задаренную,
Меня на борт не берут.
За ступеньку хватаюсь гнилостную,
Но и паперть спасти нельзя
За то, что просила милостыню,
Прощения не прося.

День последнего жасмина.
Неподвижной жизни день
Мается, изнемогая.
Мне уже и думать лень,
В чем недвижности причина
И была ли жизнь другая?
Жизнь моя, чье расстоянье
От крылечка до ворот,
Все же мир расширить тщится
Мира книжного за счет,
Где семи ветров дыханья, —
Я на мифы мастерица.
Вымысел завью колечком,
Поспособствую утечкам
Фактов нынешних… Да вот
Неизменен ход сюжета:
Меж калиткой и крылечком,
Как бы и не видя лета,
Жизнь стоит. Жасмин цветет.