Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003

Русакову, если допустимо так сказать, «повезло» и с тем, и с этим. Зато мир в его стихах видится таким, каков он есть, без наслоения суетной шелухи, именно как мир Божий. Зато можно оставаться до конца искренним и с честностью признаваться:

……………………………..

А еще — по привычке славящего Божий мир жизнелюба — позволить себе почти детскую дерзость в своем обращении к тому, что заведомо сильнее тебя:

Вот он какой грозный, Русаков. Но не будем с улыбкой. Потому что стихотворение, откуда вырваны эти строки, — горькое стихотворение. И вкус этой дерзости куда как не сладок.

Может быть, с точки зрения иного верующего, в некоторых строчках не только что ересь, а и что-то на грани кощунства? Не знаю. Не сужу. И лишь в двух-трех стихотворных местах — отхожу в сторону: приобщиться к сказанному в них — просто не могу.

Кому-то может показаться, что поэт старается примерить на себя библейские одежды. Не знаю, я бы не стал сравнивать; мало ли какие атрибуты вставляют авторы в свои стихи — сейчас это чересчур легко. Что же касается непосредственно Геннадия Русакова, то сам он не слишком претендует на какие-то аналогии с Ветхим Заветом. Больше в русаковских стихах проглядывает другое: простое, русское, с мужицким юмором, даже санчо-пансовское, пожалуй.

Точно, не полез бы. Не по-нашему это. Нам бы попроще…

Ну вот такие мы… богоискатели. Не я попытаюсь подняться, а Ты ко мне наклонись. А уж я-то ради этого расстараюсь — стихами. Ты же — услышь только, услышь, что есть такой Добчинский (Русаков, Цивунин, имярек — не важно):

Полушутливая, казалось бы, картинка, а ведь задумаешься, и… чего только не придет тогда в голову. Даром что в стихах Русакова — никакого «настоящего» бога нет. В них скорее «мелькают пальцы мойр…» — античных богинь судьбы. И бог этих стихов — так, условный образ: иногда опасный и бесчувственный, иногда забавный, словно старикан из комедийной пьесы.

А ведь не только в творческой природе, но и в словах Русакова Бог — появлялся («Господи, грозною силою / всепрощения твоего…»). Раньше. В подборках «Время боли» и «Имя муки», вышедших в «Знамени» в феврале и октябре 1991-го. Когда те стихи писались, было еще упование. А потом… потом поэт замолчал. Небеса для него закрылись. И, оглушенный почти единственной реальностью — реальностью смерти, вновь заговорил он только через пять лет.

Но выговариваться ему приходится перед «Богом, Которого Нет». Душа, чувствующая себя сиротой (а ощущение сиротства, наверно, никогда и не покидало Русакова, даже в счастливые годы тревожа его из глубины), поневоле придумывает и дорисовывает для себя хотя бы невсамделишного бога. Хотя бы так — манерой на внешний взгляд совершенно бесцеремонной — удерживая себя от последнего отчаяния. А еще, концентрируя весь свой гнев на «боге понарошку», поэт зато может никогда никого и ни в чем более не упрекать, никого более не судить. Часто ли встретишь такое полное принятие мира, каков он есть, хотя бы и только в земной его части? Не оттого ли Господь, Бог Живой, и попускает такие «игры» одному из возлюбленных Своих, возлюбленных и отмеченных не единственно лишь талантом?..

Все, накопленное поэтом внутри, требует выхода. Слава Богу, для Русакова он есть. Журнальные подборки, все на высоком уровне, когда каждая равносильна иной книге, идут одна за другой. Но, кажется… «Разговорам» пора уже выйти отдельным томиком. Все-таки — книгой.

Во-первых, конечно, она нужна читателю. А во-вторых, она, как некий этапный продукт, освободила бы автора для выхода на другие интонации, на другие уровни, не столько, может быть, поэтические, сколько духовные. Ведь вот он уже и признаётся:

но сам он — все еще держится за прежние рамки своих поэтических интонаций:

Хочет выйти — и не выходит. Может, чувствует, что писать ему тогда скорей всего станет много трудней? Сейчас-то он всю свою безудержную энергию выплескивает с ходу — вон его «собеседник», всегда под рукой.

А может, причина совсем в другом, более глубинном? В период, когда писались и выходили его первые, еще «благополучные», книги [86] «Длина дыхания» (1980) и «Время птицы» (1985). Отчасти и «Оклик» (1989), где грядущее, однако, уже начинает проявляться предчувствием его: такими «погодами», когда «Я сирых не жалею, / любимых не люблю. / Лишь боль свою лелею, / и в память — как в петлю». , тоже шло накопление поэтического потенциала. А распорядился им — не поэт, распорядилась — судьба. Да еще взяв с поэта непомерную плату. Плату за все то, о чем я — так восторженно — готов написать в своих о его поэзии впечатлениях. И, может, теперь, боясь очередного вмешательства извне, поэт этой своей манерой попросту пытается очертить спасительный для себя круг? Не оттого ли и поэзия «Разговоров» кажется замкнутой на самой себе? Тогда особенно радуешься каким-то «случайным» в ней вещам, таким, например, как «Холмы в Эгенбога: сухая ржа по черни…» или «Ветеран легиона с вонючей от лямок спиною…».

Но действительно ли спасителен для слабого человека (это формула, человек — всегда слаб) очерченный им подле себя круг?.. Не знаю. Не уверен…

И дело даже не в том, что в нашем случае этот круг пытается замкнуть в неких пределах не только самого человека, но и данный ему в распоряжение дар Божий, отчего и дерзость стихотворца становится еще более горькой. Просто спасает — вообще не круг.