Харуки Мураками - Игрунка в ночи

– По правде говоря, у меня от рождения три груди.

Я подумал, что это наверняка враки. Ведь передо мной – Лгунишка Николь. Да и я ведь не такой дурак.

– Ого, какой ужас, – парировал я как ни в чем не бывало.

– Я не вру, – сказала Лгунишка Николь и захныкала. – Это правда. У меня три груди. А у всех остальных людей – только по две.

– Это правда, – сказал я. Затем бросил взгляд на ее грудь. Насколько я мог разглядеть через белую блузку, под ней было всего две груди.

– Третья совсем маленькая, – объяснила мне Лгунишка Николь. – Она как раз немного торчит посередине. На ней и сосок есть. Я не вру. Мне так неловко, но вам я готова ее показать. Поэтому дайте мне десять тысяч иен.

С самого начала я понимал, что это ложь, но мне было любопытно, как она выкрутится, сочинив такую смелую историю. Я решил, что десять тысяч того стоят. Пару дней назад мне как раз заплатили гонорар.

– Ладно, если и правда покажешь, дам тебе десять тысяч.

– Мне так неловко. Вы не могли бы выключить свет? – сказала она и покраснела.

Я выключил свет в прихожей. Был уже вечер, темнело, но разглядеть, две у нее там или три груди, наверное, можно. Лгунишка Николь медленно расстегнула пуговицы, а потом быстро распахнула блузку и опять запахнула. Вроде бы между чашечек лифчика мелькнул какой-то бугорок. Но мне показалось – из папье-маше.

– Я не очень рассмотрел. Можно еще раз и помедленнее? А то не заплачу, – недовольно сказал я.

Лгунишка Николь вдруг повалилась на пол и зарыдала в голос.

– А-а-а, значит, и писателям нельзя доверять. Какая же я дура! Открыла свой самый постыдный секрет, а он нарушил обещание. Лжец, лжец. Извращенец. Подонок.

Тут весьма некстати пришел почтовый курьер Ямато Куронэко с посылкой, поэтому пришлось дать ей десять тысяч. Не мог же я допустить, чтоб она и дальше орала у меня под дверью. Но это было папье-маше, точно.

Подумав, что самое время размять матери плечи, я вышел на залитую солнцем веранду, но матери там не обнаружил. Лишь в саду смеялась ярко-красная горчица. На веранде валялась только плоская подушка.

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха, – в голос смеялась горчица. Такой смех, будто читала слог «ха», написанный в ряд.

Я огляделся, но матери нигде не было видно.

– Мама! – крикнул я громко.

Мне, однако, никто не ответил.

А горчица смеялась себе дальше:

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

– Где моя мама? – строго спросил я у горчицы с веранды.

Но ярко-красная горчица ничего не могла ответить. Она хохотала:

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

– Эй, ты же наверняка знаешь, где моя мама. Она ждала меня здесь, на веранде, пока я не приду помассировать ей спину. У нее больные ноги, и далеко уйти она не могла. А ты все это время была здесь, значит, видела, куда подевалась моя мама. Хватит ржать, немедленно отвечай. Некогда мне тратить на тебя время.

– Ха-ха-ха-ха, – засмеялась горчица еще громче. – Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

– Неужели ты съела мою маму? – с тревогой спросил я.

– Ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха-ха, – только и ответила горчица, разразившись очередным приступом безудержного смеха.

Я никак не мог понять, что смешного она увидела. Но тут мне и самому стало смешно. Невольно дрогнули щеки, а губы сами собой растянулись в улыбку.

– Ты что, правда съела мою маму? – спросил я, давясь от смеха, а затем расхохотался по-настоящему. – Ха-ха-ха-ха, – смеялся я так, словно читал слог «ха».

Увидев, что я смеюсь, горчица закатилась пуще прежнего.

Она смеялась, надрывая животики, и каталась по земле. Она уже тяжело дышала, а на лбу у нее выступил пот. Но смеяться не переставала. Наконец от смеха у нее началась икота, и она стала подпрыгивать на месте. И вот когда у нее в очередной раз скрутило живот, изо рта выпрыгнула моя мама.

– Ну и ну, вот так так, – сказал я, покачав головой.

Мама всегда умела щекотать мастерски.

Девушка спросила молодого человека:

– Как сильно ты меня любишь?

Молодой человек подумал немного, а потом тихо ответил:

– Как паровозный гудок в ночи.

Девушка помолчала, ожидая продолжения. Ведь за такими словами наверняка должно следовать что-то еще.

– Как-то я проснулся среди ночи, – начал рассказ молодой человек. – Не знаю, во сколько именно. Может, часа в два или три. Где-то так, наверное. Хотя на самом деле совершенно неважно, который был час. Стояла глубокая ночь, я был совершенно один, ни единой живой души вокруг. Понимаешь? Попробуй себе это вообразить. Вокруг совершенно темно, ничего не видно. Никаких звуков. Даже не слышно, как стрелки часов выбивают такт времени. Возможно, часы остановились. И я чувствую, что вдруг оказался невероятно далеко от тех людей, которых знаю, от тех мест, что мне знакомы, – словно бы меня разлучили со всем этим. И я понимаю: сейчас в этом огромном мире никто меня не любит, никто не окликнет меня, никто не вспомнит обо мне. Даже если я возьму и исчезну, никто этого даже не заметит. Будто меня сунули в металлический ящик с толстыми стенками и сбросили на самое дно моря. Из-за перепада давления болит сердце, кажется, еще чуть-чуть – и меня разорвет на части. Понимаешь, что это за чувство?

Девушка кивнула. Вероятно, она понимала.

Молодой человек продолжил:

– Наверное, ничего ужаснее человек не способен пережить. Так грустно и так горько, что и правда хочется умереть. Нет, не совсем так – не «хочется» умереть. Просто если и дальше все так пойдет, кислород в ящике закончится и ты умрешь. Это не просто пример. Так и бывает на самом деле. Вот что значит проснуться среди ночи в полном одиночестве. Ты ведь и это понимаешь?

Девушка опять кивнула. Молодой человек сделал паузу.

– Но тут откуда-то издалека доносится паровозный гудок. Очень и очень далеко. Даже не понимаешь, где железная дорога, так это далеко. И толком не осознаешь, слышал его или нет. Но я точно знаю: это паровозный гудок. Никаких сомнений. Я прислушиваюсь к нему в кромешной тьме. И вот еще раз. Сердце отпускает. Стрелки часов возобновляют ход. Железный ящик медленно всплывает на поверхность… И все это – из-за еле слышного гудка паровоза. Такого тихого, что еле слышен. Я люблю тебя, как этот паровозный гудок.