Марина Вишневецкая - Пусть будут все

Да, он ее ревновал. Потом — никогда. Но в те дни — сверх всякой меры. Наверно, она казалась ему еще не совсем его или даже совсем еще не его. И обряжая-преображая, и завоевывая-ревнуя, он входил во владение. Странно, что раньше ей это в голову не приходило. Но уже и тогда было ясно — машина, присланная Георгием Георгиевичем, стояла внизу, — что кончилась целая жизнь длиною в пять дней, величиною с горчичное зернышко («которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет…» — а если не вырастет? или все-таки вырастет?)… Лера достала из шкафа первое, к чему потянулась рука, — шестой том из собрания Гете. Раскрыла сразу и наобум. Из-под ногтя выглянула строка: «Жизнь была для них загадкой, решение которой — (тут ноготь пришлось убрать и устыдиться зарубке), — они находили только вместе». Вячек носился по дому, проверяя, закрыты ли окна. А Лера, боясь попросить том с собой, спешила заучить весь абзац: «И тогда это были уже не два человека, а один человек, в бессознательно полном блаженстве, довольный и собою и целым светом. И если одного из них что-то удерживало в одном конце дома, другой мало-помалу невольно к нему приближался…»

В Комарове все это, как ни странно, сбылось. Вячек тогда еще был формально женат. И Леру «из приличия» поселили в мансарде. Отчего они снова превратились почти в студентов с переглядкой, оглядкой, незаметными касаниями под общим столом и тайными встречами под луной, в дальней, поросшей плющом беседке. Целовались, прислушивались, Вячек ворчал: разоблачение под страхом разоблачения… Но «дальняя» («да, как в дальней?») так и осталось на их языке (на самом деле, его языке) метафорой высшего наслаждения. Лера же в этой беседке только и делала, что мучительно отличала шорох веток от хруста шагов, крики уток от скрипа петель, всхлипы совы от чихания Ариадны Васильевны. Под утро кралась в свою мансарду, спотыкаясь от страха, а просыпалась самой счастливой на свете, лежала и думала: надо же, как, оказывается, запретное и рискованное сближает — сильнее, чем годы и годы… Какой же смешной она была тогда дурочкой. И что же ей все-таки сделать, чтобы голос воспрял?

Дорогие Ксенечка и Филипп, сейчас вы услышите фразу, которая, по сути, обручила меня с Ксениным папой, в настоящее время он живет и преподает в Канаде… А фраза эта из романа классика немецкой и мировой литературы Иоганна Вольфганга Гете «Избирательное сродство», и звучит она так… начинаю цитату… «и тогда это были уже не два человека»… завершаю цитату… Так пусть эта фраза станет и для вас напутствием и добрым предзнаменованием…

А Бизюкины переглянутся и подумают: как обручила — так разлучила, однако, хорошее предзнаменование! У людей с такими топорными лицами и мысли словно вырублены топором — прямо в воздухе, прямо над их головами. Не захочешь, а прочитаешь. И все равно им не объяснишь… А себе? Ведь хотела же что-то — самой себе…

Если взять Комарово и взять больничку — и соположить. Это ведь только на первый взгляд — день и ночь. На даче у Вячековых стариков, Лере, мягко говоря, не обрадовавшихся, приличия из последних сил соблюдавших, но этим только подчеркивающих все неприличие ее появления, тем не менее было это чувство потока — твоего пребывания, да, можно сказать, в небесной реке. И пусть в глазах Ариадны Васильевны постоянно читалось, что имя этой реки Коцит — а глаза у нее были удивительной, почти Вячековой глубины, только в синеву и застенчивость или вдруг в какую-то уже нездешнюю грусть — и глазам этим было так трудно не верить, но стоило Лере встать от обеденного стола, и не было такой стрекозы, мухи или травинки, которая бы не звенела о том, что все они плывут вместе с ней в потоке сияющей и возвышенной несвободы, неутолимой, но насыщающей, деятельной, но праздной… Праздной в том смысле, что все давалось даже слишком легко, а проживалось, словно натруженное, сытно и празднично. Вымытые полы бликовали, будто только что законченная картина — Рембрандтом законченная или Веласкесом, а иначе краски и блики никогда бы так не легли. Десятки перепечатанных для Вячека и разложенных перед ним страниц (кажется, целиком посвященных расшифровке цепи ДНК) плыли по глади медового вечера яблоневыми лепестками… А Вячек, над ними склоненный, гудел, словно шмель: ТТАГТЦААТТГА… — вот и все основания жизни: ритм, заумь, палиндром!

А эта безумная нежность несмотря ни на что к Ариадне, к ее перманенту, к вывязанным крючком воротничкам и панамам, к холеным маленьким ручкам (по хозяйству ей помогала толстая девушка Рая, за садом смотрел садовник) — несмотря даже на случайно подслушанный в первый день разговор. Лера рвала малину в нескольких метрах от окна, которое вдруг распахнулось. И Ариадна со вздохом сказала:

— Я-то считала, раз поздний ребенок, будет хотя бы благоразумным!

На что Георгий Георгиевич — чуть слышно, из глубины:

— Хм-хм… И благонравным?

— Мой дед был священник! И если бы не твоя дражайшая советская власть!..

— Да, Ридочка, его бы не расстреляли…

— Я говорю о другом! Славик вырос бы в иной атмосфере, иным человеком… Как он мог привезти ее к нам? Как он мог!

— Говори, пожалуйста, тише.

— В мой дом. Гера, в твой дом!

— Лично я это воспринимаю как акт доверия.

— А Коля и Валя при живом отце пусть сделаются сиротами?

— Каждый молодой человек имеет право «налево». Девушка ладная, девушка симпатичная.

— Скажи еще: благонравная! Я не должна была их принимать… Мы не должны!

— А знаешь ли, что такое моногамия у лебедей? Создание пары на несколько лет. А мы говорим, лебединая верность. И ставим в пример человеку!

— От слова «моногамия» уйду вперед ногами я… Что ты так смотришь? Это Славик — на первом курсе.

— В конечном счете выбор между полигамией и моногамией у гоменид — это вопрос обеспечения самцом потомства.

— О, ты в своем репертуаре! А я не хочу, чтобы мои внуки да при живом отце!.. Но, знаешь, что я скажу тебе, Гера? У этой девицы брошенность написана на лице. Хорошенькая, да, но жалкая! Всем подряд улыбается, как дельфин.

— Говори, пожалуйста, тише.

— Всем подряд, даже Рае! Нет и нет, она среди нас не жилец.

А малина во рту так и таяла, а слезы стояли-стояли в глазах да как полились. Но чувство, что от тебя уже ничего не зависит, что слезы вливаются в тот же небесный поток — или в реку Коцит? неважно! не тебе выбирать! — все равно было слаще распаренной на солнце малины. И да, в этом смысле в больничке происходило похожее: не тебе было знать и решать. А только угадывать, и бросаться, и радостно делать.

Даже Митрич, напомнивший о себе в Комарове, как только Вячек открыл чемодан: неистребимым котовым духом оказались пропитаны две футболки, сорочка, трусы, а главное — чемоданная шелковая подкладка — даже Митрич, казалось, излил свою мстительную струю в ту же самую реку страсти, нежности и любви — реку жизни.