Сандро Веронези - Спокойный хаос

— Эй, Пьетро! — взывает он ко мне. — Почему ты не хочешь мне это рассказать?

Он все еще улыбается. И в самом деле, кажется, что он тонкой души человек, интеллигент, тактичный и скромный. Выгляни сейчас из окна Клаудия, она бы увидела, что я стою и разговариваю со своим другом. Но ведь Жан-Клод говорил, что он параноик и страдает манией величия, а ему я верю. Я не должен обманываться: этот человек не тот, за кого себя выдает. Он — притвора, и вовсе он не скромный, а спесивый. Он один из тех типов, у кого просто какая-то патологическая потребность остерегаться всего, что бы ни случилось, — точно, как Пике. Только Пике — это мелкая сошка и способен лишь перепутать CD-ROM с подставкой для банок с напитками, а Боэссон — это финансовый воротила, он жаждет завоевать весь мир.

— Потому что эта история ничего общего со слиянием не имеет, я же тебе уже говорил. Она этого дела абсолютно не касается. Он мне доверился, рассказал по секрету свою историю без всякого умысла.

Он считает себя всемогущим, но тем не менее то, что он так хочет знать: зачем Штайнер приходил сюда, он не узнает никогда. А потому как крутости сказать ему «нет» у меня хватает, он и причину, по которой я отказываюсь открыть ему этот секрет, не узнает. Ха-ха. Похоже, что он превратился в слишком маленького мышонка. Э-э-эх, высокомерие власти иногда оказывается очень кстати, ох, как кстати: громадные машинищи, роскошь, личные водители, телохранители, еще тот характер, ох, как все это бывает полезно. Замолчал он не случайно, вероятно, размышляет, не поздно ли еще отдать мне приказание, до сих пор он ограничивался лишь вежливыми просьбами, а мне в это время в голову пришла одна мысль, она и Штайнера касается точно так же, как и его, но только в присутствии Штайнера я об этом как-то не подумал: а подумал я вот о чем: несмотря на всю их власть, ни один из них не знает причину, по которой оказался здесь. Если бы Лара не умерла, думаю я, он бы здесь никогда не оказался. Если бы она не умерла в тот день, когда я спасал жизнь Элеоноре Симончини, его бы здесь не было. Если бы рано утром я в шутку не сказал Клаудии, что подожду во дворе, пока она не выйдет из школы после уроков, и потом бы не решил поступить так всерьез, если бы на следующий день мне не захотелось повторить ей то же самое и сделать так же, и если бы тогда мне от этого не было так хорошо и привольно, сейчас он бы здесь не стоял. Его бы здесь не было и в том случае, если бы шесть лет назад мы записали Клаудию в ту же частную школу, где она проходила дошкольную подготовку, и мы бы ее записали туда, если бы в течение шести месяцев жизнь родителей Лары не оборвала одинаковая у обоих форма рака желез, поскольку за учебу Клаудии платили-то они, яростные апологеты частного образования, это был их подарок любимой внучке, и записать ее в государственную школу, не вызывая их неудовольствие, было бы просто невозможно. И если бы после смерти родителей Лары мы бы записали ее в любую другую симпатичную нам государственную школу, например, имени Россари-Кастильони, ведь она и к дому была поближе, а следовательно, и удобнее для нас, как раз туда Марта уже и Джованнино записала, но, согласно общественному мнению, которое, кстати, мы с Ларой так и не удосужились как следует проверить, там намного больше беспорядка, чем в этой, по этой самой причине мы до последнего дня не могли принять решения; и если бы, в конце концов, Лара не сказала мне: «Решай сам», — и если бы я, решая, не сделал того, о чем я ей так никогда и не рассказал, то есть не посоветовался бы с Аннализой, моей секретаршей, и не спросил бы у нее, не вдаваясь в подробности: «Какое из этих двух названий тебе больше нравится: Чернуски или Россари-Кастильони?», и Аннализа в то же утро, не имея ни малейшего понятия, о чем идет речь, не ответила со своим, как всегда, ошарашенным выражением лица: «Чернуски», — его бы здесь сейчас не было …

— Послушай, Пьетро, — снова принимается он за дело, даже на йоту не потеряв самообладания. — Я прекрасно понимаю, что ты связан словом, я также высоко ценю твое умение хранить секреты. Однако позволь и мне высказать свою точку зрения. В понедельник мы со Штайнером должны выполнить последние формальности по подписанию документов, касающихся самого крупного в мире слияния, я не преувеличиваю, именно так оно и есть: это самое крупное слияние в мире. Переговоры по этому вопросу проходили в течение девяти месяцев, и в заключение было достигнуто соглашение, по которому я должен стать президентом, а он моим вице. Ну-ка, взгляни на меня, посмотри, посмотри же на меня, пожалуйста…

Тут он поднимает руки вверх и крутится вокруг своей оси, чувственно так крутится, упиваясь своим неистощимым смирением, которое сейчас его же самого и подводит.

— Скажи мне, разве я похож на него? Ты же сам видишь, что это мы с тобой похожи. Ведь фактично я вполне мог бы быть тобой, — у него проскользнул галлицизм, из-за такой ничтожной оговорки шпион мог бы поплатиться своей шкурой.

— Кто по профессии твой отец? — спрашивает он.

— Адвокат.

— Правда? Вот видишь? И мой отец тоже был адвокатом. Мы с тобой одинаковые. И с понедельника я, то есть ты, буду на одну ступеньку выше Штайнера. Ведь он — Еврейская Акула , Пьетро, таким он уже был тогда, когда мы с тобой под стол пешком ходили. Он принадлежит к доминантной расе. Ему никогда ни при каких обстоятельствах не приходилось довольствоваться ролью вице, никогда, во всей своей жизни. Но на этот раз сил встать выше меня у него не хватило, и ему пришлось согласиться опуститься на ступеньку ниже.

Он делает паузу, а я про себя отмечаю, что кличку Штайнера и название фильма Спилберга «Jaws» [91] «Челюсти» (англ.). постигла одинаковая судьба, это английское слово на итальянский было переведено словом «Акула». Два часа назад Штайнер назвал себя «the Jewish Jaws», Боэссон сейчас обозвал его Еврейской Акулой . По-моему, это не случайно. Мне кажется, так получилось потому, что Штайнер был продюсером фильма «Jaws».

— Видишь ли, — продолжает Боэссон, — я не знаю, как ты, но я родился в маленьком городке с населением в тринадцать тысяч человек. Малюсенький такой городок, где все знали друг друга. Когда мы с отцом ходили на празднование 14 июля, и я смотрел на мэра города, сидящего на сцене, я думал, что у этого человека, должно быть, больше всего в мире забот. Я думал, что, у него, должно быть, душа болела, по крайней мере, по тринадцати тысячам причин, по одной на каждого из нас. После слияния в нашем концерне будут работать около двухсот пятидесяти тысяч сотрудников, и я для них должен буду стать чем-то вроде того мэра. С понедельника буквально все, начиная с самого простого экспедитора в нашем офисе в Бангалоре, получат право быть в числе моих забот. Я должен буду позаботиться о том, чтобы каждый из наших сотрудников зарядился выработанной слиянием энергией, чтобы он был оптимистом, чтобы каждый надеялся на то, что в будущем его положение может измениться к лучшему. Мне нужно будет позаботиться о том, чтобы каждый из них работал и производил, но чтобы в то же время он стремился к вполне определенной личной цели. И я этого добьюсь, потому что я буду хорошим мэром.